Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Я преклоняюсь перед трудом твоим и очень, очень тебя благодарю. Целую. Оля

Мне не хочется делать блины. Покушай за меня и вспомни меня!

Прости же меня перед говеньем.

Цветок с шишкой: твой мне на именины. А какой у тебя от меня — не знаю. Подлецы опять обманули, конечно, это не бегония. Отчего же погиб цикламен? У меня есть

свой апельсинчик! Сама вырастила. Дам привить после.

Жду, жду фото твои!

266

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

12. II.43

Светленькая моя Ольгунка… я здоров, слава Богу, и — _е_м, надо бы сказать — грубей! — даже корю себя. Страшная охота к гречневой каше. Вес — 51 кг. Пишу, — «Масленица в Москве». Сколько раз примечал: чем чаще и больше тебе лишу — тем реже от тебя. Мышь сыта… Ну, Бог с тобой, я не плачу тем же. На днях постараюсь переписать для тебя — «Рождество в Москве». Я вне «Нового слова». С меня довольно, плюнул. Век живи… Еды у меня достаточно, отборной. Елизавета Семеновна меня балует: испекла мне чудесный бисквит, легче дыханья младенчика. Сегодня ел пирог с вязигой, ватрушку, пряник… Сейчас еду за порцией творогу. Еще раз: адрес и фамилию «друга семьи». Он легко может тебе — или завезти, или прислать книгу, конфеты… Тебе послано — и «Михайлов день» и «Именины»… — сколько я отдал времени на переписку — а я не люблю с этим возиться, но — для тебя это… За это ты мне — открыткой. С 21 янв. я получил только 2 письма и открытку за 3 недели. Та-а-ак. Хорошо…

Хоть о здоровье-то написала бы.

Твой Ваня

267

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

16. II.43

Милый Ванечка, опять, против воли, долго тебе не писала. И задергалась разными делами, и неважно себя чувствовала — не спала, и вообще не удавалось «уйти» к тебе, хотя я все время мысленно с тобой. С весной масса разных дел. Мне же жадно хочется тишины и уединения. Хочется написать, вернее записать один эпизод из давнишней жизни. И рисовать хочу…..какое теперь часто бывает небо!! Я, не отрываясь от окна, вчера сидела в поезде, — все смотря в небо… Какие краски, какая сказочная вереница облаков… целые миры. И как быстро они меняются. Утром небо было серое, т. е. такое белесое и по этой белесости всяческие оттенки серого… И все было серо… Вода — муть, дороги — грязь, деревья голы… Тоскливо-нудно. Но уже к полдню все изменилось: по нежно голубому небу вдалеке, и по яркому-сочному над головой, неслись пронизанные солнцем, воздушные, белоснежные облака, похожие на взбитые сливки или пену. Кое-где были сыроватые облака и там, где эта нежная серость прорывалась, виднелось чудесное голубоватое, светло-голубоватое небо. И эта комбинация была как-то особенно волнующе-красива. К вечеру «набил» ветер груды, громады тяжелых облаков, серовато-розоватых, чуть с сиреневым отливом, и они тяжелой массой, будто горы, стояли на фоне голубого. И вот вдруг откуда-то сзади, из каких-то таинственных недр, будто, выплывают яркие, такие «горящие», какие-то удивительно-золотые облака. И кажется, что там, где-то там… что-то чудесное и совсем опять иное… И понемногу начинают золотить и светиться эти тяжелые громады-массы и где-нибудь вдалеке уже на снова прочистившемся небе, весь залитой этим золотым пожаром, весь сквозной и легкий плывет «кораблик»… Тут на одном небосклоне, в один миг — тысячи картин и настроений… А луга под этим небом… Как чудно освещены, как странно-зелены… И эти тени на светлом… А в блеске полдня голубые дороги — каналы и живописные мельницы… И что еще я люблю: когда вот так освещено все, то даль становится доступна глазу, чуть-чуть только тонет в дымке. И вот сквозь эту дымку где-то далеко-далеко (ведь тут равнина, — ничто не мешает взору) видишь целые деревни, и вдруг одна за другой вспыхивают в солнце яркими пятнами крыши, деревья… ты видишь так подробно все, а между тем это Бог знает какие дали. Такие моменты мирят с обычно-скучной равниной здешней.