Переполох на загонах

— Полтора рубля за день я с конем заработал... Вот, товарищ Панас, как мы живем. А сколько я их поворочал, сколько покатал, собирая в кучу. А тебе за день полтора рубля!.. Крутят... Видят, что народ начал возить, так сразу цену снизили... И всегда так. В прошлом году глину на за­воде копали, так сначала одну цену сказали, а как платить, так у них уже другая. А постой в глине крюком, побросай день лопатой... Насилу через суд своего добились... Я так понимаю это, товарищ, что мир существовать не будет, если мужика не будут обманывать...

Его перебил отец.

— Панас собрание созывать хочет, Камека как будто с кем говорил...

— Так, может, они и собрались у кого?

Сын неохотно поднялся, надвинул шлем, надел новый длинный кожух и ушел. А отец продолжал начатый сыном разговор.

— Правду он, братец, говорит. Обманывают мужика... Через это и не будет ничего у нас, потому что нет нам смысла никакого...

— Почему так?

— А потому, что не к лучшему, как я думаю, это, а к худшему ведет нас. И это все говорят. Ты, конечно, как партийный из города, одно твердишь, что лучше будет, а Камека свой, поглупее, наверное, позабыл, что ему в городе поручили говорить, и сказал нам правду всю... Как спроси­ли бабы про сметанку и маслице, чтобы обед немного забе­лить, конечно, чтобы блин в святой день помазать, так он и сказал: забудьте, бабки, грит, про сметанку и масли­це... Вот так и сказал правду горькую...

— Да что он, сдурел? Глупость это, бессмыслица. Не может быть, чтобы он такое говорил!

— Может оно и не может быть, а вот он сказал. За­был и сказал правду... И газетку уставную мы читали, так и в газетке то самое: за хату — аренду, за сарай — аренду, а прибыль всю в фонды...

— Ну и наговорил же вам кто-то, ну и наговорил. Чушь все это.

— Кто ж его знает? Газетка ведь пишет...

— Да где вы ту газетку видели, кто ее читал?

— Читали. Возле мельницы, вот на днях...

Оба замолчали. Панас оперся локтями на стол и смот­рит перед собой на чистую выбеленную скатерть. Он дума­ет, что на собрании необходимо сказать и про аренду и про фонды. В хате тихо. А за стеною ползают глухие шорохи ветра. Мокрые пухлые снежинки облепили окно и тают. По стеклам тонкими струйками стекает вода. На мокром стекле, залепленном снаружи снегом, красивыми удиви­тельными узорами искрится свет от лампы. От этого ночь за окном кажется еще более темной.

В печурке трещит, пылая, еловая щепа. Искры проби­ваются сквозь щели в дверцах, вылетают наружу. В хате от печурки теплынь и немного угарно. От усталости ноет тело Панаса, ноют натруженные ноги, а теплынь так при­ятно окутывает тело и со сладкой дремотой, как бархатом мягким, укрывает его. Панасу хочется лечь на лавку и уснуть.

В стену у окна мелко, часто стучит ставня и тихо то­ненько пищит ржавыми петлями:

— Пи-ги-ги-и... пи-ги-ги-и...

— Устал,— говорит Панасу хозяин.— Ходишь все по людям, мало, видать, спишь...

— Нет, ничего, сна хватает,— ответил Панас и шевель­нул плечами, незаметно потянулся.

— Собрания, верно, не будет. Петро где-то как сел, так и прикипел...

— Да оно так,— добавила с печи старуха,— пошли дурного, а вслед другого...

— А может собрание там,— неожиданно с кровати ото­звалась Галина и поднялась.— Идем, я покажу, где это...

Она надела пальто и ждала Панаса. Выходя из сеней, предупредила:

— Не упади, порог у нас высокий, крыльца еще нету... на бревно становись.

— Не упаду, я еще хорошо вижу...

На дворе влажная густая темнота, едва видна светлая серость заснеженной земли. Галина быстро перешла двор и пошла по улице впереди Панаса. Дорога на улице неров­ная, узкая, нельзя идти рядом двоим. Ноги скользят и попадают в колеины от полозьев. Панасу неудобно, что он спотыкается, но он пробует идти рядом с Галиной. На ули­це Галина чувствует себя с Панасом свободнее, она боль­ше разговаривает и пробует шутить. Говорит она тоном серьезным, словно приказывает Панасу, как младшему.

— По дороге иди за мной,— говорит она,— а то неров­но, упадешь еще, ногу вывихнешь.

— Ничего. Мне стыдно, что ты меня, как маленького, ведешь...

— Потому что я дорогу знаю, а ты, наверное, все здеш­нее позабыл, не то что дорогу...

— Кое-что помню, не все позабыл...

Галина ничего на это не ответила. Тогда Панас спросил:

— Ты думаешь, что собрание там?

— Ничего я не думаю,— игриво ответила Галина и бо­лее серьезно добавила: — Вряд ли есть собрание. Наши на собрание не пойдут. Почему? Условились между собой. Они теперь сено тайком продают, картофель из буртов достают, боятся все, что сгонят в колхоз, торопятся продать все. Ночью кабанов колят и смалят.

В хате, где обычно собирались сходки, света уже не бы­ло, и Галина остановилась на улице.

— Неужели спят уже? Что-то темно в хате.

Она подошла к окну и постучала. Никто на стук не ото­звался. Прислонившись к самому стеклу, Галина громко, чтобы ее услышали, спросила:

— Собрания у вас не было?

— Нет. Камека был, поссорился с бабами и ушел.

— А мой был?

— Был, тоже ушел.

Галина отошла от окна.

— Ничего, значит, не будет. Теперь пойдем домой.

По пути пошутила:

— Не боятся тебя наши, ничего ты с ними не сделаешь.