Переполох на загонах

Тучи сеют перед глазами рой белых снежинок, усти­лают землю пухом крыльев своих лебединых. Тепло. Глаза слипаются и видят не темную серость дороги, а освещенное солнцем поле. В поле так много солнечного света...

Солнце, горячее и ленивое, остановилось на половине неба, там, где самая чистая и глубокая лазурь, и кружится по нему, гуляет.

Ленивые волы медленно идут впереди сохи, защищают­ся хвостами от слепней и мух, машут головами, натуж­но скрипит ярмо. Волов за поводок ведет мальчик. Он бо­сой. Ноги у него черные от земли, исколотые сухой травой и прошлогодним ржищем. Он медленно поднимает ноги и осторожно ставит их на землю. За волами ведет соху дед, седой, в белой сорочке и в белых домотканых штанах. Он тоже босой.

Впереди, на окраине поля, молодой, редкий, наполови­ну сухой, сосняк. Перед сосняком затишно, и над самой зем­лей, как ртуть, переливается нагретый воздух. Над по­лем сказочными огоньками снуют, мелькают мотыльки, плавает легкий теплый ветер, и шевелит на голове деда густые посеребреные и такие же густые льняные волосы мальчика.

Мальчик держит в руке легкий поводок, обкрутил его вокруг ладони и смотрит в поле туда, где сосняк, о чем-то думает. Дед идет за сохою, медленно ступает в узкую бо­розду на холодноватую землю и поет тихо и тоскливо:

Э-эх ты, до-о-ля-а-а май-й-а-а,

Ты-ы няў-да-а-алай-а-а,

Калі ж ты-ы мя-а-не-э-э

А-а-адцу-ура-а-а-еш-ся-а.

Я з табою, доля,

Увесь век перажыў,

За табою, доля,

Шчасця не бачыў...

Голад, холад знаў,

Сыта не пад'еў,

Хвілі не згуляў,

А шчасця не меў...

Э-эх ты, доля мая...

Тихие слова дедовой песни падают на пахоту и пропа­дают, сошники забрасывают их землей. У деда худое, потресканное от ветра, лицо. Глаза его сверкают спрятан­ными в уголках слезами. А мальчику от этого и от слов песни дедовой хочется заплакать. Он опускает глаза в зем­лю, мысленно повторяет слова дедовой песни, от которых разливается по всему телу холодная, непонятная боль, и прикусывает губы, чтобы не расплакаться.

— Прогоним этот раз туда и обратно и поедем домой,— говорит дед,— а то я, братец, устал очень. Вечером лучше допашем...

Домой волы по дороге идут быстро. Пылит позади за волами соха. Дед идет за сохой в стороне, а мальчик впе­реди, рядом с волами. По обе стороны дороги тянутся узкие, в два загона, и бесконечно длинные, аж до речки и до осинника в другую сторону, полоски. У дороги они засеяны яровыми. Дед смотрит на полоску, на низкие и редкие в бороздах яровые и говорит:

— Вымокает... но и без борозды нельзя, совсем тогда вымокнет... Мало земли у нас, братец, мало... Когда ослобонение было, пан всю «Куноведь» себе взял, а нас, мужи­ков, в трясину эту. Вот оно и вымокает... Это еще за моей памятью было, лес тут был громадный, бор и болото. Где «Дяково» — подступиться тогда нельзя было, грязли и че­ловек и корова. А потом откупили у пана лес купцы, вы­рубили, а родители наши землю купили и поле сделали... И все мало земли,— продолжал он.— Прежде, как глазом окинуть, сплошь пуща была, а теперь поле сплошь, и ма­ло... Вот это полоски Авхима, Каленика, Рыгора и Степки, а прежде, бывало, отец их один пахал, полоса была во-от!.. А теперь с бороной не повернешься. Все полосы были ши­ре... Да мало ли что было... Бывало, мы у отца вместе жили до старости, пока детей не вырастим, и дружба была, а теперь, как только научился штаны носить сам, так и дели, тата... А что делить? Разве можно бесконечно землю де­лить?.. Поделили вдоль, поделят поперек, а дальше что?.. Разве ж ему чего-нибудь не хватает?.. Дели... Да оно, по­делю, поделю...— махнул прутиком, согнал с вола слепня,— Поделю... И ты, наверное, братец,— обратился он к маль­чику,— как подрастешь, возмешь отца за горло, чтобы де­лил. А?..

Мальчик думает о словах деда и не отвечает. Молчит. Тогда дед продолжает.

— Оно все так, веками идет так уже. И мои родители делились, и деды... не изменились пока что люди...

А назавтра делил дед двух сыновей своих, Мирона и Лазаря.

Как только угнали пастухи поутру стадо, Лазарева же­на пекла оладьи, нервничала, стучала громче обычного сковородкой. А на дворе Лазарь кричал, растягивая слова:

— Обделили! Старцем по миру пустить хотите!

Ему тихо, но со злостью в голосе отвечает дед:

— Не пушу старцем! У меня сыны равные, что припадает на твою долю, то я и даю тебе.

— Так почему же,— кричит Лазарь,— доля моя такая, что всего мне сарай да телушка, а ему и волы и корова...

— У него дети малые, у него я,— волы мои,— отве­чает дед.

— Так пусть он пять мерок добра возьмет, если так,— опять кричит Лазарь,— а я не хочу, я возьму корову.

— Не возьмешь, возьмешь то, что я даю тебе.

— Что твое — бери, а что мое,— отозвался Мирон,— не дам!

Лазариха наливает на сковородку тесто и прислуши­вается к ссоре. Мальчик соскочил с полатей, влез на лав­ку и всунул в открытое окно голову. Лазариха зачмыхала носом, засморкалась в фартук и стала вытирать слезливые глаза.