Переселение. Том 1

В Печуй они вошли такие встрепанные, немытые, мокрые и с таким неистовством, что дети при виде их плакали, а выбежавшие за ворота женщины с визгом рассыпались кто куда. Усталые и голодные, солдаты торопливо шагали, горланя и крича, окруженные сверкавшими серебром офицерами, и напоминали голодных псов, которых на сворке ведут на охоту.

Они колотили прикладами по заборам, избивали собак, вырывали посаженные перед домами молодые деревца, чтобы чуть подальше швырнуть их во дворы. Улюлюкая, они обратили в бегство повстречавшееся им на перекрестке стадо волов.

Закупорив узкие улочки нижнего города, они лезли в гору, по дороге разбредались по сторонам, несмотря на призывные крики выехавших их встречать квартирмейстеров. Трубачи около знамени, которое несли от самого Варадина, и офицеры на испуганных, взмыленных конях не в силах были заглушить и перекричать песельников, дравших горло на один и тот же лад: «Эй… эй… эй…» Этот напоминавший причитание напев ширился, долетал до слуха отставших, которые толклись по колено в грязи у попадавшихся по пути колодцев, а потом бегом догоняли пустынными улицами удалявшийся с шумом и гамом полк.

Комиссар увидел полк еще у первых виноградников, за садами епископства, и решил расположить его за городом, у кладбища.

Приманкой должны были послужить костры, на которых жарили баранов и возле которых беспрестанно трубили в горны и били в барабаны. В спускавшихся сумерках Исаковичу удалось наконец вывести солдат на поляну, упиравшуюся в ограду, из-за которой, словно пни в каменных тюрбанах, торчали из травы турецкие надгробья. Впрочем, как только полк собрался на поляне, его окружили немецкие пушкари; видно было, как они стоят в темноте у своих пушек с зажженными фитилями в руках.

Но все и без того кончилось благополучно, стоило лишь людям снять с себя поклажу и оружие.

Песня умолкла, поднялся гомон, а когда офицеры спешились и перемешались с солдатами, водворился порядок. Палатки принимали ротами, а при раздаче соломы и вина ротмистры получали вполне внятные ответы.

Загорелись небольшие костры, и лагерь, словно растянувшееся в ниточку село, был вскоре разделен крест-накрест дорогами, отмеченными пламенем костров и дымом от мокрой молодой травы. Солдаты копали ямы для ночлега, как делали это у себя дома, потом уже без суматохи под бой барабанов натягивали шатры.

Большей частью это были молодые, впервые призванные рекруты, но были и такие, что воевали уже несколько лет в разных местах. Проливали кровь и под Белградом и Гроцкой и даже рубили турок у Варадина и Темишвара под знаменами принца Евгения Савойского почти тридцать лет тому назад{4}

.

Над лагерем, над крутыми древними улочками Печуя, у подножья запущенного кладбища, на выгоне темнело так же быстро, как и дома, только там серые туманные сумерки, словно дождь, заливали болота, а тут весенний вечер опускал на них бесконечную небесную синь. В вечерней мгле показались синие скаты гор, поросшие до того редким и чахлым лесом, что в глубине его еще пламенело зарево заката. Над необъятной ширью лесов затеплились звезды, застрекотали бесчисленные цикады. Удивили солдат первые горы, особенно после привычных им равнин, удивили и взволновали.

И потому все больше становилось тех, кто, улегшись поначалу под шатрами, в ямах на соломе, поднимал головы.

Смерклось. Погасли костры. Для сна недоставало только тишины, из города на них лился необычный и чужой звон колокола, на светившихся под горой улицах лаяли собаки, слышались крики, глухая музыка, а вскоре начали перекликаться часовые, стоявшие вокруг лагеря и у пушек. Но больше всего будоражил аромат фруктовых садов — таких обширных садов в их местах не было.

И чем больше они свыкались и примирялись с лагерем, тем меньше им хотелось спать. Несмотря на усталость и ломоту во всем теле от шестидневного перехода с оружием и амуницией, заснули лишь те, кто уже давно ко всему привык и ничему не удивлялся — ни ясному бархатному ночному небу; ни фруктовым садам, наполнявшим темноту благоуханием; ни всюду одинаковому собачьему бреху; ни костру, от которого слезятся глаза, покрывается сажей лицо и нагревается лишь одна половина тела, в то время как другая мерзнет.

Новички вставали на колени, перешептывались, окликали друг друга приглушенными голосами и тихо, как тени, собирались за шатрами.

А когда взошел месяц, под темной горой их глазам открылись необъятные просторы, залитые светом. Они увидели деревья там, где до того царил один только мрак, городские кровли вдруг вынырнули словно из-под земли, а совсем близко, казалось, за изгородями окраинных улочек, засновало множество пестрых силуэтов.