Переселение. Том 1

Дни он проводил в мучительных распрях с рекрутами, которые являлись пьяными и без оружия, а вечера просиживал с писарями, готовившими списки Славонско-Подунайского полка. Однако подлинный ад начинался ночью. Ее объятья, безумная жажда ласки, длинные, не знающие устали пальцы. Ее неземная при свете очага красота, ее взгляд, ее рыдания. Огромный, толстопузый, косая сажень в плечах, он в полном изнеможении, весь в тревоге о детях, крестился и диву давался ее неистовству, а порой громко хохотал.

Увидав при слабом свете ночника жену, еще не пришедшую в себя после сна, он понял, что нынче утром, в час расставания, будет труднее всего. Порывистые, безумные поцелуи, которыми она его осыпала, были мокрыми от слез. Поднявшись, чтоб сподручнее было обнять хмуро отбивавшегося мужа, она топталась на разостланных на земляном полу подушках, шкурах и коврах и, неожиданно наступив голой ногой на жабу, истерически взвизгнула. Выведенный из себя этим бабьим исступлением, он оттолкнул жену — ему хотелось швырнуть ее наземь — и вразвалку, словно нес на спине бочку, двинулся к двери, опрокинув по дороге чашу со святой водой и базиликом, которые она приготовила, собираясь поутру окропить его.

На дворе моросил дождь. В серых сумерках утра он тотчас увидел собак, кинувшихся к нему, лошадей под шелковицами, а у скотного двора — на другом конце выгона — целый табор расположившихся там с вечера людей. Костры еще чертили в тусклом сумраке призрачные тени, но едва лишь грянул первый выстрел, все словно разом вскочило с земли и заплясало. Одни с пением и ревом кинулись умываться к колодцу и корытам, другие, неся на руках детей и кутая их в тряпки, спускались с кручи к баркам. Женщины, ударяя себя в грудь, заголосили, замахали белыми холстинами, платками, портянками. А из-за скотного двора, над кручей, в мутном, дождливом рассвете он увидел не беспредельный голубой круг и звезду в нем, как во сне, а неоглядные заросли лозняка и камыша.

Пробегая мимо лошадей и заплаканных женщин, которых на берег к лодкам не пустили, собирались, окликая друг друга, солдаты. Иные отставали, со слезами на глазах прощались и крестились. Один подошел к нему с посиневшим от холода грудным младенцем в меховой шапке и попросил разрешения положить ребенка у очага. Собаки носились вокруг женщин и стариков, стоявших на круче, прыгали по лужам, разбрызгивая грязь, и лаяли на спускавшихся к реке солдат.

А он все стоял, повергая в изумление своих слуг, стоял босой на холодной, влажной земле, в запахнутом на голом теле плаще и большой черной, обшитой серебряным позументом, треуголке с плюмажем, которую впопыхах, со сна напялил на голову. Опомнившись, слуги подбежали к его руке и подвели упиравшегося коня.

Громко чихнув несколько раз, так что все вокруг задрожало, он нырнул обратно в темноту и духоту, где его встретила все еще плачущая жена. Торопливо одевая мужа, она целовала его суконную одежду, ремни и оправленное серебром оружие, а когда он умылся, утерла ему лицо своими волосами и поцеловала в обе щеки. Он жалостливо потрепал ее по плечу, но когда она заголосила, сердито заворчал.

Стоило ему появиться на пороге в полном снаряжении, стоило слугам снова подвести ему коня, как поднялась такая суматоха, с такими воплями и криками кинулись к его руке стоявшие на выгоне люди, так заголосили и запричитали женщины, что он яростно рыкнул на них.

Конь, перепуганный шумом и суетой, кружился и шарахался, двое слуг держали подпруги, остальные с другой стороны поднимали его в седло; ухватившись своими волосатыми ручищами за луку, кряхтя и пыхтя, он сел на коня, который зашатался под ним, словно под тяжелой бочкой.

Забрызгивая грязью кусты, траву и бегущих за ним собак, конь помчал его под гору к Дунаю и, вырвавшись из хаоса причитаний и воплей, зарысил между мокрыми деревьями и кустами. Дождь перестал, но земля была скользкая и вязкая.

Густой туман над болотами и плавнями, поросшими камышами, поредел. Там ничего не происходило, словно это был другой мир. Здесь вверху каркали вороны, а внизу поблескивали темные и светлые струи воды. Вдалеке у костров чернели лодки, привязанные к старым вербам и вбитым в илистую почву колам. Подняв голову, он увидел тихое серое небо и неслышно улетавших ворон. Берега Дуная уходили вдаль, один — желтый — круто поднимался к небу, другой — стелился болотистым кочкарником и камышом.

Миновав кустарник, он погнал увязавшую в непролазной грязи лошадь к кострам, где уже снимали с вертелов ягнят. Разместившись на ночь в больших протекающих барках, на соломе и сухой пожелтелой листве, люди вставали, чистили оружие или уже готовились подхватить на штык кусок разделанного барашка. Крикливо пели.

Когда он, весь заляпанный грязью, подъехал к горящим среди верб кострам, его встретили два офицера и прибывший вместе с его братом из сребробогатого Земуна священник, чтобы проводить сына и благословить воинство. Надо было скорей отправлять полк, он погнал коня к лодкам и велел отчаливать.