Переселение. Том 1

Время от времени раздается собачий лай и петушиный крик, он слышит их уже с полуночи, но издалека. А рядом, точно из-под земли, звучат сквозь дрему глухие удары конских копыт. От частого пробуждения он словно качается в холодной темноте. Под спину и ребра ему забирается холод и заставляет ежиться. Не отличая окружающего мрака от мрака в душе, он ничего не видит, хотя глаза его широко раскрыты. Вот он услышал прыжки жабы у изголовья, и тут же его одолевает сон, и снова все тонет в тяжелом запахе овчины, на которой рядом с головой жены лежит верхняя часть его туловища.

Несколько дней тому назад, когда он начал собирать полк, его ударила лошадь в ногу выше колена, и теперь боль часто будит его по ночам, но и боль, и ломоту в костях, и страшную слабость перебарывает усталость. Каждую минуту он со стоном пробуждается и тут же, скрипнув зубами, засыпает.

И чего только он не увидит за это мгновение полусна, пока снова не забудется! И реку под обрывом, наполняющую ночь своим рокотом. И отражение месяца в залитых водой яминах и оврагах. И камышовые стрехи и окна, с которых непрестанно каплет — капля за каплей. И тучи, что клубятся все ниже и ниже. И необозримые верхушки ив среди низкого кустарника.

Качаясь, он снова погружается в лихорадочный, полный каких-то всполохов сон, кубарем, в каком-то пестром мельтешении летит в необозримую даль, в неоглядную высь, в бездонную глубь, пока его не будит просочившаяся сквозь кровлю вода. И снова до его затуманенного сознания доносятся собачий лай и пенье петухов, он таращит глаза во мрак и не видит ничего, только в вышине ему чудится беспредельный голубой круг. И в нем — звезда.

Наконец сонная одурь прошла, в голове утих шум, он понял, что окончательно проснулся. Он лежал в темноте, широко раскрыв глаза и дрожа от холода. Теперь пенье петухов и собачий лай доносились уже наяву. Жена, уснувшая на его руке, дышала ему на грудь. Он слышал даже, как хрустнула его шея, когда он потянулся, так тихо было во дворе перед домом. Сквозь щель в еловых досках пробивалась узкая полоска света, окончательно вернувшая его к действительности. Пора в путь.

Под навесом скотного двора у конюшен горел костер, вокруг которого с вечера — кто в одиночку, кто с женой и детьми — улеглись его люди. И словно эта первая ясная мысль прозвучала в голове неслышной командой, ему показалось, что люди эти один за другим бегут к нему, как на учениях, своим беглым, страшным шагом, в меховых шапках, с длинными ружьями наперевес и кинжалами в зубах. Он видел лицо каждого, знал каждого по имени, помнил, где кто убит.

Так и запечатлелась у него навеки в глазах картина, что представилась ему там, во дворе, под дождем, в темноте: круча, внизу Дунай, у берега барки, на которых они поплывут, бесконечные заросли тальника и камыша, синяя равнина и красные кусты лозняка.

Заскрипел журавль, и в тот же миг забарабанили в дверь.

И будто проснулся не только он, но и все живое, затаившееся до этой поры во мраке, раздался топот копыт и хрипло залаяли собаки — совсем близко.

В небе опять пролетела большая воронья стая, ее грай, вздымаясь ввысь, заполнил ночь.

Еще весь во власти сна, он пытался высвободиться в темноте от простынь, в которых запутался, и, потный, голый — он всегда спал голым, — выбраться из-под жарких шкур. И тут проснулась жена; в безумном страхе она нащупала очаг, сдунула с жара пепел и зажгла ночник. Он осветил ее всю и бросил на стену его огромную тень. И тут только, увидав мужа, она вскрикнула, кинулась к нему и заголосила, обнимая его, целуя ему грудь, плечо, шею, ухо.

Уже почти две недели с того самого дня, как от маркиза Асканио Гваданьи, коменданта крепости Осека, пришло распоряжение снарядить триста отборных солдат на войну с французами{1}, она не перестает плакать. С распухшими от слез глазами, надломленная страхом, на третьем месяце беременности, она не отходит от мужа ни на шаг. Признанная красавица, в первый год замужества она стала еще краше. Зачав, она вся — ее кожа, стан, смех, дыхание — излучала какой-то мягкий свет. В самые тяжелые месяцы беременности веселье било в ней ключом, а после родов она худела и дурнела, становилась тихой и крутой со слугами и служанками. Две недели назад она приехала за ним на берег Дуная, чтобы уже не расставаться до отъезда. А на последние два дня, оставив дочек в селе, перебралась в маленькую, крытую камышом хатенку неподалеку от скотного двора и реки, чтобы только побыть с ним ночь. Часами лежала она у него на груди, шептала невразумительный вздор и, как безумная, целовала его грудь, шею, глаза, губы, уши.

Кривоногий и грузный, в эти последние дни он снаряжал солдат и с утра до вечера не сходил с седла, мысленно посылая ко всем чертям эти ее объятья и поцелуи.