Перевёрнутый мир

— Как — кто? — Лютик недоуменно вскинул редкие бровки. — Я и мой лучший друг! — Он ткнул пальцем в мою грудь с такой силой, что я еле удержался на ногах.

Я ошалело смотрел на него.

— Но я никогда в жизни не писал…

Я вовремя остановился. Вдруг Ростик баловался сочинительством? С его амбициями это вполне допускалось.

— Не скромничай, может, сценарии ты и не писал, но рассказы у тебя были очень даже. Правда, эти подонки ничего не печатали. Поверь, дружище, от зависти, только от зависти. Вот мы им и докажем.

Мне ничего никому не хотелось доказывать. Поскольку я — Даник. Лесник из Сосновки писал только письма, да и то из армии. Частенько под диктовку… Но до меня уже многое начало доходить. Лютик мечтал стать не только Феллини и Делоном, ему к тому же не давали спать по ночам лавры Бальзака. Однако, судя по всему, писательский талант Лютика равнялся моему, то есть нулю. Но он об этом не знал. Вот откуда столько всепрощения, благородства и слезных рукопожатий. Лютик во мне нуждался. И мне придется выпутываться из этой комичной ситуации. Роль писателя я уже просто не выдержу.

— Знаешь, дружище, — я похлопал Лютика по плечу. — Спасибо огромное тебе за доверие, но, по-моему, мой писательский дар иссяк, когда я чуть было не свалился с третьего этажа. Как-то его вышибло разом вместе с несостоявшемся полетом.

Лютик вытащил из клетчатой куртки недопитый коньяк и жадно стал пить прямо с горла. Я последовал его примеру. Меня настолько развезло, что единственным желанием было добраться домой и послать всех Феллини, Бальзаков и Лютиков подальше.

Я сделал последний глоток и поставил пустую бутылку на окно. И вдруг заметил на белоснежном подоконнике мертвую бабочку. Очень красивую, яркую. Желтые крылышки и зеленый, слегка потрепанный пушок вокруг поникшей головки. Я смотрел и смотрел на нее, как завороженный. И слезы потоком катились из моих глаз, падая прямо на подоконник. Я увидел перед собой Любашу — легкую, румяную, белокурую, в алом пальтишке с нелепым зеленым воротничком. Она легко кружит возле цветов, взмахивая руками, как крылышками. Она исполняет танец бабочки и заливисто, звонко смеется. И на пухлых щечках — глубокие ямочки. А потом… Что же было потом?… Она прислушивается к скрипу калитки. Она кого-то ждет. Но никто так и не приходит. Никто ее за собой не зовет… Она резко падает и уже лежит на чем-то белом, холодном, пахнущим дубом и хлоркой… И кажется, не смеется. И лицо бледное, восковое. Только ямочки те же…

Чей-то голос, неприятный, визгливый, вывел меня из полусна. Голос Лютика.

— Фу, какая гадость! — одним махом он сбросил бабочку с подоконника. — Надо сказать Мите, чтобы убрал. Кафе ведь образцового порядка. А эта тварь…

— Кто? Митя? — пробормотал я. Слезы по-прежнему текли по щекам. Боже, Даник ведь никогда не плакал. Какой, к черту, Даник. Его уже давно нет.

— Да не Митя! Он парень еще ничего, хоть и мнит себя полубогемой. Я про эту безмозглую тварь. — Лютик брезливо оттолкнул тельце бабочки остроносым ботинком. — Уже скоро зима на дворе. А ей все неймется. Все полетать хочется. Так еще и места потеплее выбирает. Вот дура! Будто в этом кафе может быть теплее. Каждой твари свое место и свое время подыхать. Так нет, и эти норовят подольше пожить да поуютней пристроиться, все спасаются…

Наверно, если бы я не был так пьян, то все же ударил бы Лютика. Но я стоял, покачиваясь на одном месте, и тупо смотрел на пол. Туда, где лежала поздняя бабочка. И вдруг понял, что Любаша умерла навсегда. Я вдруг понял, что сегодня предал ее окончательно. И что она меня никогда не простит. И никогда не скрипнет калитка за моим окном. И не покачнется от ветра кустик сирени. Я вдруг понял, что сегодня упустил свой шанс окончательно. Мне не вернуться в прошлое.

Не помню, как добрался домой. Наверно, помог мой лучший друг Лютик. Хотя, конечно, если бы он не видел во мне соавтора, то наверняка бросил посреди шоссе. Я очнулся уже дома, в своей постели. Шелковые китайские простыни с вышитыми павлинами мягко касались моего вымытого тела. Тускло горела лампа, освещая поднос с черным кофе и дольками лимона. Все повторялось. Дома была моя жена Вика. И я протянул ей руку.

Она присела на возле постели и погладила меня по голове. Не нежно, не ласково. Почти по-матерински. Скорее — жалея.

— Все повторяется, — без осуждения, скорее, бесстрастно сказала она. — Все повторяется.

— Не знаю, Вика, — хрипло прошептал я.

— Но хотя бы… Ты хотя бы ему в морду дал? — В ее голосе появилась слабая надежда.

Слабая надежда не оправдалась.

— Я буду сниматься у него в новом фильме. Он даже предложил написать вместе сценарий. Обещает «Оскара».

— Боже! — Вновь ни истерик, ни заламывания рук. — Боже, неужели это возможно — чтобы все шло по кругу? И неужели этот круг вновь замкнется?

— Ты о чем, Вика?

— Ты знаешь. Все одно и то же. Предательство. Пьянки. И вновь предательство. А в перерывах оглушительные, невероятно болезненные муки совести, проедающие душу и мозг насквозь. Которые потом загоняют в тупик. И круг замыкается. Тебе повезло один раз. Ты выкарабкался. Любаше не повезло.