Перевёртыш

Живя в Протвино, я много читал и стал вести записки, положенные в основу этой книги, Кроме того, я увлекся фотографией, вернее репродуцированием. Боясь за судьбу моих записок, я переснимал их на пленку. Вынужденное одиночестве не тяготило меня, но помогало размышлять. И именно в Протвино я всерьез стал задумываться над тем, как я живу и над нравственной стороной моей работы.

От Протвино до Оболенска было 16 км. Я очень любил эту дорогу, которую проложили через смешанный лес. Особенно нравилась она мне зимой, когда все заносило снегом, а навстречу нередко попадались лоси. Ряпис жил при институте, в доме прапорщиков (они несли охрану института) и также, как я, виделся с семьей лишь в выходные дни. Остальные сотрудники института жили кто где: в Протвино, Серпухове, где мы тогда построили несколько домов (до института было 30 км), в Пущино за 60 км. и даже в окрестных деревнях. Массовое переселение в собственно Оболенск началось значительно позже, только в середине 80-х годов.

Почти ежемесячно во ВНИИ ПМ наезжала комиссия во главе с Калининым и представителями из ВПК и ЦК КПСС. Очень часто с ними приезжал также уже упоминавшийся Пасечник.

Приезд начальства обычно обставлялся очень пышно. Поскольку во ВНИИ ПМ было свое отделение ГАИ, через него оповещались все другие посты и поэтому для начальства везде была "зеленая улица" (впрочем они и так ездили с "мигалками и сиренами!). Кроме того, навстречу обычно выезжал сам зам директора по режиму, встречая кортеж на повороте к старому Симферопольскому шоссе.

Главная роль на этих заседаниях отводилась мне: заслушивали и обсуждали полученные результаты, давали "советы", а, главное, всегда напоминали о необходимости выполнения задания в срок. Однако от этого не было легче.

Трудности были большие, так как довольно быстро нам удалось выяснить, что чужеродная генетическая информация не распознается. туляремийным микробом, а собственными нужными генами он не обладает. Но дело, хотя и медленно, все же продвигалось вперед. Узнав причину прежних неудач, мы знали, как идти дальше. Работать было интересно, радовались каждому, даже небольшому успеху. Несмотря на некоторые трения с Боровиком, о причинах которых я упоминал, жить было можно.

Забыл сказать, что в это время мою фотографию вывесили на Доске почёта в центре Серпухова, а мою фамилию занесли в книгу Почета этого города. Если ли книга Почёта сохранилась до сих пор, то в ней, вероятно написано о моих достижениях "в разработке вакцин и сывороток для борьбы с опасными инфекциями и получении оригинальных средств защиты растений". Ведь именно эти научные направления декларировались на огромных, выцветших от времени транспарантах, при въезде на территорию административного корпуса ВНИИ МП! Отмечу тут же, что это была одна из неуклюжих попыток режима скрыть истинное направление работ института от посторонних глаз, поскольку о разработке вакцин и лечебных сывороток там даже не помышляли, в всяком случае в мою бытность. Получением же новых средств защиты растений действительно пытались заниматься, но тогда никакого отношения к ним я не имел.

"Самодержец"

Cum principia negante non est disputandum.

С отрицающим основы, нечего и спорить.

Однако неожиданно все резко изменилось к худшему. Каким-то образом Волжинский умудрился окончательно испортить отношения с Рычковым и в сентябре 1982 года был освобожден от должности директора ВНИИ ПМ. В "утешение" его назначили на мою прежнюю должность начальника отдела Совета (а я раньше даже не предполагал, что это генеральская должность). Как ни трудно было работать с Д. В. Волжинским, но он был интеллигентным человеком.

Почти в это же время умер Г. В. Чучкин, который незадолго до смерти получил повышение в ВПК (стал чуть ли не заместителем его начальника). В ВПК это был единственный человек, знавший меня с момента перевода в Москву и хорошо ко мне относившийся. К тому же он обладал огромным весом, причем не только в. наших кругах. После В. Д. Беляева, для меня это была вторая большая утрата.

Помимо сказанного, начался постепенный развал моего отдела во ВНИИсинтезбелке. После смерти В. Д. Беляева, посыпались бесконечные упреки в адрес отдела в том, что он ничего не дает Институту и Главмикробиопрому, а мои отчеты стали утверждаться уже директором ВНИИсинтезбелка, и то только после рецензий ВНИИгенетики. Постепенно стали сокращать численность отдела, и боязнь потери работы осложнила мои отношения с его сотрудниками, терявшими веру в мое "могущество". Может быть и можно было еще что-то предпринять, но сказывалось мое постоянное отсутствие в Москве, а неоднократные обращения о поддержке к Рычкову и Калинину эффекта не давали, вызывая лишь раздражение начальства ВНИИсинтезбелка.