Перевёртыш

Маме в ту пору было лишь 40 лет. Замуж она больше не вышла. Ранней зимой 1944 года вместе с бабушкой она вернулась в Саратов, а я последовал за ними после окончания третьего семестра Ехал я в тамбуре поезда несколько суток (зимой!), голодный, так как "рейсовые" хлебные карточки не отваривались, и практически без денег. В Илецкой защите была пересадка и поезда надо было ждать целые сутки. Последние деньги пришлось потратить на санобработку, без чего нельзя было ехать дальше. Но в очереди на компостирование билета я оказался одним из первых. Это мне и помогло. Какой-то командированный просил закомпостировать ему билет и дал деньги, которых хватило и на меня. И снова — тамбур!

В Саратове я был зачислен в порядке перевода на 4-ый семестр Медицинского института. Поскольку официальной эвакуации из Саратова не было, а мы уехали по собственному желанию, то квартиру нам естественно не вернули. Хорошо, что нас приютила мамина родственница, о которой я упоминал. Большое ей спасибо за это. Ей самой приходилось очень трудно. После гибели мужа и зятя, она вместе с дочерью и двумя маленькими внучками жили в двух комнатах коммунальной квартиры, а тут еще нас трое подвалило! Не знаю как, но в тех же домах, примерно через два года жизни в таких условиях, маме удалось получить 9-метровую комнату. После этого мы зажили, как в раю.

В институте я занимался хорошо. С моим приятелем Сашей Гретеным (сейчас он профессор Медицинского института в Нижнем Новгороде) всегда сдавали экзамены досрочно. С 3-его курса я увлекся патологической физиологией, чему не мало способствовал проф. О. С. Глозман, прививший мне вкус к научной работе. Позднее, вместе с Сашей, мы переключились на терапию; я мечтал стать терапевтом. Заведовавшая кафедрой пропедевтики доцент Симагина подарила мне тогда книгу с надписью: "Игорю Домарадскому — терапевту по призванию".

В Саратове мне пришлось вступить в комсомол, а вскоре меня приняли в кандидаты ВКПБ; в 1946 году я уже стал членом партии. Естественно, что ни о моем происхождении, ни о репрессированных родственниках никто не знал. Как-то мне удалось это скрыть. Почему я вступил в партию, точно сказать не могу. Тут имели значение многие факторы. Во-первых, вызывало недоумение то, что я не был комсомольцем (тогда в комсомол почти автоматически принимали всех, кто достигал 14-летнего возраста, а меня в школе, до отъезда в Кзыл — Орду, в комсомол не приняли по причинам, о которых говорилось в начале); могли возникнуть неприятные вопросы. Во-вторых, сказав "А", надо было сказать и "Б": по возрасту положено было переходить в кандидаты партии, тем более, что я числился хорошим студентом и был на виду. Мое будущее во многом зависело от того, стану ли я членом партии, а мне надоело полунищенское существование. К тому же благодаря этому я надеялся "уйти" от моего прошлого. В общем, сыграли роль конъюнктурные соображения, преследовавшие меня все последующие годы. Мама и бабушка поддерживали меня в этом. Позднее я стал утешать себя тем, что чем больше будет в Партии порядочных людей, тем менее вероятность реставрации прошлого. Наивная попытка оправдать свое "членство"!

Институт я закончил в 1947 году, как сейчас говорят, с "красным дипломом" и вполне мог рассчитывать на ординатуру. Но в то время преимущество отдавалось выпускникам, побывавшим на фронте. В итоге я получил назначение в Саратовскую область и только чудом оказался в аспирантуре при кафедре биохимии, о чем впрочем никогда не сожалел.

В 1946 году, к ужасу мамы, я женился. Жена была старше на полтора года, раньше кончила институт и уехала к родным в Кирсанов (Тамбовской области). Там она получила назначение на врачебный участок в село Бибиковку Пензенской области. Её отец ничего и слышать не хотел о моей аспирантуре, считая, что для содержания семьи я обязан зарабатывать деньги в качестве практикующего врача. Кстати, через много лет я случайно узнал, что мой тогдашний тесть был также репрессирован, почему и оказался в Кирсанове.

Вскоре после окончания мной института, жена переехала в Саратов, где поначалу мы жили у мамы, вчетвером на 9 м2. (она, бабушка, жена и я). Затем начались наши мытарства по частным квартирам. Жена как врач получала гроши, а я еще меньше. Помимо всего, нашу жизнь еще больше омрачила болезнь мамы: у неё обнаружили тяжелую форму туберкулеза легких, от которого умерли моя тетя и дед. К счастью, в то время уже был ПАСК и можно было достать стрептомицин. Благодаря дружескому участию в нашей судьбе В. В. Акимовича — доцента кафедры микробиологии, его жена — фтизиатор относительно быстро поставила маму на ноги.

Жить стало относительно легче только после отмены карточной системы и обмена денег в 1948 году. Но скитания по частным квартирам продолжались несколько лет, пока, наконец, тёща моего приятеля В. И Рубина не продала нам небольшую комнату недалеко от Волги (как ей это тогда удалось, не знаю).