Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер – фрау Иванов

Мы оживленно обсуждали процесс и методы лечения. Послеоперационный период. Подробности характера боли. И инспектор наконец проникся ко мне сочувствием, разглядел во мне человека.

У меня в новом офисе висела во всю стену карта России, особенная. Я отмечала на ней булавочками города, где в клиниках было установлено наше оборудование для операционных и палат интенсивной терапии. Количество этих булавочек вдохновляло!

Так фининспектор даже и на карту обратил внимание! Стоял, рассматривал.

– А что же здесь-то не освоили вашу Россию? – спрашивал он, тыча пальцем в тайгу. – Давайте-давайте, вы такая… бойкая!

Представляю, вот так вот, в России, подходит ревизор к настенной карте и показывает на тайгу: «А сюда вас ваш бизнес еще не занес, на лесоповал? Ну, давайте-давайте…»

Пианино

В нотах я разбиралась лучше, чем в буквах, потому что стала учиться игре на фортепиано раньше, чем научилась читать, – мне едва исполнилось шесть. Пианино в родительском доме было старинным, огромным и черным. Его появление в нашей семье было связано с несчастьем: мою старшую сестру, которой было семь лет, сбил мотоцикл. Она выскочила на дорогу, завидев на другой стороне улицы подружку. Школьный ранец, соскользнув на затылок, спас ей голову и жизнь, но ножка была искалечена.

Мне тогда было четыре года. Я помню, как мама, подпевая песенке, плывущей из радио, наводила в доме красоту: держала в руках хрустальную вазу и смахивала с нее тряпочкой пылинки. Мне казалось, я видела их танец в солнечном свете откуда-то снизу – видимо, играла на полу. В этот момент маме сообщили ужасную новость, и ваза выскользнула из маминых рук, разлетаясь по каменному полу у камина на миллион осколков.

Мама всегда пела, чистым приятным голоском. Пела вместе с радио, пела, гуляя с нами, пела, когда вела машину. Пела за уборкой и за приготовлением обеда. А отец всегда слушал пластинки, ну, самые обыкновенные вещи: фортепианные концерты Бетховена, Грига, Чайковского (пластинку с Первым, конечно же, фанатично запилили), струнные Дворжака и Вивальди между Ширли Бесси и Эллой Фицджеральд… Выходит, красиво звучало мое детство!

Когда ваза разбилась, музыка притихла. Четыре месяца моя сестренка жила в больнице, перенесла несколько операций на своей ноге. Помню, как по воскресеньям мы ездили всей семьей ее навещать и покупали для нее то, что она больше всего любит…

Я чувствовала, будто пианино закрывает глаза и строго сдвигает брови, когда я устраиваю табуреточку для ног и взбираюсь на высокий стул, чтобы выполнять упражнения.

Пианино купили на деньги, выплаченные страховой компанией в качестве компенсации за несчастный случай. Поэтому считалось, что пианино принадлежит моей сестре. Она играла на нем лет пять и оставила, а я – играла, пока не повзрослела и не покинула родной дом. Но я всегда помнила, что пианино не мое.

Приходила учительница, фрау Грубер, старая дева с печальной судьбой. Ее персона, весьма иронично, очень подходила и к печальному пианино, и к печальной истории, с ним связанной: если у моей сестренки была нога в ортопедическом огромном башмаке, то у учительницы было что-то не так с рукой, потому и не сложилась когда-то ее блестящая карьера – а как она играла! Какие подавала надежды! Но потом болезнь настигла ее и скрючила ей пальцы. Все ее разговоры были только о прошлом, о детстве вундеркинда, которым она была, и в моем сознании ей отводилось высокое, сияющее место где-то рядом с семилетним Моцартом, исполняющим на публику виртуозные концерты. Другая, здоровая рука учительницы действовала решительно: сухие пальцы жестко хватали и ставили мою кисть, передвигались нервно по нотному тексту, демонстрируя бледную желтизну ногтей, точь-в-точь как костяшки клавиш нашего пианино. Ошибаться было невозможно. Страх наказания нависал надо мною черной скалой, в глубине которой ля первой октавы отзывалось пронзительным тонким звуком: словно кто-то точит клинок. Я чувствовала, будто пианино закрывает глаза и строго сдвигает брови, когда я устраиваю табуреточку для ног и взбираюсь на высокий стул, чтобы выполнять упражнения.

На столике рядом с пианино всегда стояло блюдце с шоколадным печеньем «Африка» – это моя мама подавала его учительнице. Я его обожала. Пока шел урок, фрау Грубер методично съедала все печенье. Но если мне что-то удавалось – она, захватив одно скрюченным пальцем, в награду подносила его к моему рту. Я видела палец крупным планом и представляла себе, как когда-нибудь я стану сильной и вопьюсь в него зубами.