Перья

Совершавшиеся у Рингелей лихорадочные приготовления не могли остаться не замеченными моей матерью, и, хотя ее сердце было охвачено тревогой в связи с частыми исчезновениями отца, она не удержалась и спросила меня, не означает ли поведение моих немецких друзей, что в Израиль возвращается их дочь Амалья. Упомянув ее, мать сообщила, что эта легкомысленная девица крутила шашни с английскими солдатами в кафе «Риц» и в находящемся напротив кинотеатра «Эдисон» ресторане Коэна, а под конец уцепилась за хлыст австралийского офицера и бежала с ним на край света.

В серванте у Рингелей мое внимание привлекла подставка для ножей с желтыми ручками, лезвия которых выглядели в ней, как струны в арфе. Тыльной стороной к ней была приставлена фотография, снятая посреди огромной ананасовой плантации: светловолосый мужчина обнимал за плечи молодую женщину. Замерев однажды у этого снимка, я шепотом спросил у госпожи Рингель, на каком континенте находятся эти удивительные, уходящие за горизонт плантации, и она, поспешно сунув мне в руки новый журнал с описанием осенней коллекции мод, заявила, что молодым людям приличествует смотреть в будущее, а не копаться в прошлом.

Тем не менее неделю спустя, когда совершавшиеся у нее дома приготовления к празднованию тезоименитства Франца Иосифа были в самом разгаре, она по собственной инициативе нарушила заговор молчания. Сняв фотографию с полки серванта, госпожа Рингель сказала, что наша дружба теперь скреплена узами тайны, и поэтому она может поведать мне, что молодая женщина на фотографии — ее единственная дочь, живущая в далеком австралийском Сиднее со своим мужем и двумя маленькими детьми.

Здесь у ее дочери не было бы никакой жизни, продолжала, заметно повысив голос, госпожа Рингель, поэтому она была совершенно права, когда искала общества людей культурных, воспитанных, деликатных — и отворачивалась от своих одноклассников, которых смешили ее молочная кожа и длинные пальцы прирожденной пианистки. И также правильно она поступила, отказавшись прислушаться к увещеваниям своей школьной учительницы, имевшей наглость называть ее Амальей, как будто она корова в кибуцном стойле, и заставлявшей девочку стыдиться своего истинного имени Елизавета Амалия Евгения, данного ей, конечно, в честь императрицы.

С этими словами госпожа Рингель перевела взгляд на портрет императорской четы. В волосы красивой женщины, стоявшей рядом со своим царственным мужем на фоне овального гербового щита, были вплетены белоснежные орхидеи. Мне было предложено убедиться в том, что горячо любимая супруга императора отличалась редкой, классической красотой. И, кроме того, взволнованно говорила госпожа Рингель, она обладала широким образованием в вопросах литературы и искусства, проявляла живой интерес к творчеству Гейне и к произведениям поэтов классической древности, простирала покрова либерализма и прогресса над своей великой страной. Увы, судьба была сурова к этой прекрасной, благородной женщине: после трагической гибели своего сына Рудольфа императрица удалилась от двора, стала путешествовать по миру и в конце концов пала жертвой бездушного итальянского анархиста, заколовшего ее на набережной в Женеве.

— Генрих! — обратилась госпожа Рингель к своему мужу, отрезавшему себе еще один кусок каштанового торта с кремом. — Не соблаговолишь ли ты рассказать нашему другу о поместье Ахиллион на острове Корфу?

Господин Рингель, как будто впав в забытье, стал расхаживать по тихим тропинкам среди мраморных муз. Он остановился у портика напротив скульптуры умирающего Ахилла, зашел в покои императрицы и вспомнил, что та укрывалась в них от мирской суеты, затем поднялся к верхним садам и стал озирать оттуда греческий город, лежащий у синего моря, в окружении оливковых рощ и цитрусовых плантаций.

На столе, среди пирожных «Снежки в шоколаде» и засахаренных фруктов, стояла пузатая бутылка вина. В ее темном стекле я увидел перевернутое отражение комнаты, слабо освещенной установленными в бронзовом канделябре свечами. Царивший в комнате полумрак создавал ощущение торжественности. В бутылочном стекле отражалась и моя собственная физиономия — вытянутое лицо мальчика, внемлющего рассказам своих друзей о далеких островах. Внезапный удар кулаком по столу заставил всколыхнувшееся пламя свечей заплясать на моем отраженном лице, а с улицы, из-за толстых бархатных штор, донеслось громкое балканское пение, перемежаемое повторяющимся выкриком: «Ясо! Ясо!» Солдаты расположенного неподалеку лагеря «Шнеллер»[195] совершали ночную пробежку.