Перья

Доктор Швейцер тепло отзывался о Поппере-Линкеусе и вспоминал, что скупой на похвалу Зигмунд Фрейд называл его одним из своих духовных учителей. Находя, что Поппер-Линкеус вполне свободен от негативных эффектов психологического вытеснения, Фрейд характеризовал его как одного из немногих совершенно беззлобных и нелживых людей. Далее доктор Швейцер с похвалой отзывался об идее создания продовольственной армии и особенно отмечал важность того, что эта идея исходит из Иерусалима, уже подарившего миру Спасителя. Но вслед за тем доктор Швейцер писал, что, подобно древнему еврейскому мудрецу, о котором он слышал когда-то от страсбургского раввина, сам он тоже решил прожить свою жизнь в небольшом, очерченном им для себя кругу[312]. И, конечно, теперь, на склоне лет, он не сможет принять сделанное ему лестное предложение и не оставит своих несчастных больных, которые так нуждаются в его помощи здесь, между морем и вечными тропическими лесами.

Ледер сложил письмо, сунул его в карман и погрузился в глубокое уныние.

8

В последующие дни состояние Ледера становилось все хуже. Он не читал ничего, кроме газет, и постоянно ругал врачей, утверждая, что, если общество не сумеет их обуздать, землю заполнят больницы, в которых будут покоиться, как в цветочных горшках, люди-растения, а продовольственной армии придется сосредоточить все свои силы на производстве удобрений и сосудов для этих диковинных растений. Имя доктора Швейцера он больше не упоминал.

Но прошло еще какое-то время, и оказалось, что жгучая обида, нанесенная ему доктором, не заставила Ледера отказаться от своей мечты и сделаться обыкновенным человеком. Напротив, она окрылила его, освободила от груза прошлого и связанных с ним обязательств. Ледер ощутил себя вправе усвоить новое мировоззрение, которое, как он полагал, было способно вывести из тупика идею линкеусанского государства. Он снова сидел, обложившись книгами, был охвачен деятельным настроением, и в глазах его загорелся огонь близкой к осуществлению утопии.

— Ни вегетарианство, ни эсперанто нам не нужны! — ликовал Ледер, предаваясь ощущению новой свободы. — Нечего цепляться за авторитеты! Нашей былой инфантильности положен конец.

Мой друг заключил, что все его прежние действия были беспомощным воспроизведением абстрактных формул и нелепой приверженностью церемониалу. Эти формулы, считал он теперь, не имеют ничего общего с реальностью нашего жестокого времени и с его главным принципом «побеждает сильнейший».

— Ведь что я по своей глупости думал? — размышлял Ледер вслух. — Что мы изменим существующий порядок вещей, а стоящие по другую сторону баррикад интересанты — все эти производители мороженого, модные портные, продавцы табака и их святое стадо — будут любезно нам улыбаться и пощипывать нас за щечку.

Порывшись в груде лежавших перед ним книг, Ледер протянул мне том в белой обложке, на которой был изображен аккуратно постриженный молодой человек в слишком просторной для него мантии. В его тонких, сложенных в легкую усмешку губах и в холодном, проницательном взгляде крысиных глаз читалось искусство быть скрытным и дожидаться своего часа.

— Прочитай Макиавелли, — потребовал Ледер. — Это совершенно необходимая для нас книга.

Две девочки, сидевшие у раскрытого атласа и занятые приготовлением уроков по географии, с любопытством посматривали на нас. Заметив, что я обратил на них внимание, Ледер взял меня за подбородок и сказал, что мы встретились здесь не для того, чтобы заниматься ерундой.

— Прочитай, тебе нечего опасаться, Поппер-Линкеус тоже читал «Государя».

На столе перед Ледером лежало несколько иностранных книг в голубых переплетах. Он взял одну из них и, указав на витиеватую подпись на ее авантитуле, сообщил, что этот экземпляр английского издания «Государя», бессмертного творения Макиавелли, хранился в личной библиотеке Поппера-Линкеуса, о чем свидетельствует оставленный им автограф. Библиотеку покойного венского мыслителя его наследники передали в дар Национальной библиотеке в Иерусалиме, располагавшейся на первых порах в нынешнем здании библиотеки «Бней Брит», пояснил Ледер.

Решив, что ему удалось меня успокоить, Ледер задрал подбородок и, направив свой взгляд куда-то поверх моей головы, объявил, что, хотим мы того или нет, нам придется использовать силу и принуждение, чтобы пробить лед всеобщего неприятия идеи линкеусанского государства. Долгие бессонные ночи он мучился мыслью о том, позволительно ли нам вести себя таким образом, но чем больше он думал над этим, тем очевиднее становилось ему, что, если мы не навяжем обществу свою волю, оно окончательно погрузится в пучину потребительского декаданса.

— Опасаться нечего, — повторил Ледер. — Это будет временный этап, после которого окрепшее линкеусанское государство сделает идею о необходимости продовольственной армии самоочевидной для всех и каждого.