Хаим Беэр

Перья

Роман

В этом городе, сильном в своем одиночестве, огромное прошлое дает знать о себе обманом…

Hoax Штерн, «Срединное письмо»[1]

Глава первая

1

Подобно большинству человеческих деяний, эта история берет свое начало во сне.

Даже и через многие месяцы после того, как я вернулся с западного берега Большого Горького озера, где мне довелось долго послужить резервистом, Фанара[2] мне все еще снилась. В самом конце войны я был причислен к небольшому отряду, получившему задание искать тела наших бойцов, погибших при штурме египетской военно-морской базы. Ежедневно мы еще на рассвете выбирались из тесной пристройки файедского морга и уезжали на юг по шоссе, ведущему к заметным издалека строениям Насеровского комбината и к порту Адабия, удаленному пригороду Суэца.

В кабине нас было трое. Минц, неизменно погруженный в себя, теребил седеющую бороду и беззвучно шевелил губами. Однажды он мне признался, что имеет обыкновение не реже раза в неделю повторять «Послание Рамбана»[3], и, пролистав молитвенник, показал мне текст этого послания, отправленного Рамбаном своему сыну семьсот лет назад в далекую Каталонию и ставшего, как уверял Минц, незаменимым средством пробуждения трепета перед Небом в людских сердцах.

Трофейная египетская машина тряслась на разбитой дороге, и мне было трудно разбирать мелкие потускневшие буквы. Дочитав до того места, где Рамбан призывает сына постоянно думать о том, откуда он, подверженный тлену уже сейчас, а паче того во смерти, пришел и куда идет, я закрыл молитвенник и сказал, что достаточно знаком с обсуждаемой темой и могу поберечь свои глаза от излишней нагрузки.

Минц продолжил беззвучно бормотать. Водитель, не принимавший участия в беседе, безуспешно пытался настроить приемник на израильскую радиостанцию, далекие звуки которой то и дело перекрывал голос вещавшего на корявом иврите диктора каирского радио.

— Что за страна! — нервно бросил он и оставил приемник в покое. Потом, помолчав, указал рукой на линию Дженифских холмов и сообщил:

— Это дерьмо сидит совсем близко, вон за теми горами!

Вскоре, доехав до наспех установленного военной полицией металлического щита с небрежно намалеванным названием и стрелкой-указателем, мы свернули налево, к Фанаре. Минц оживился, расстелил на коленях карту и показал на ней зону наших сегодняшних поисков. После этого мы, как и во все предыдущие дни, разбрелись вдоль густо заминированной местности, внимательно осматривая все вокруг.

Минц был в этом деле толковее всех. Быстрым наметанным взглядом он ухватывал нужные нам детали: рукав армейской куртки в кустарнике, оторванную пуговицу, ленту присыпанного землей бинта вблизи муравейника. Дорога с обеих сторон была огорожена колючей проволокой и отмечена предупреждающими о минах красными треугольниками. К полудню, отметив места предположительного нахождения останков, мы вызывали саперов, и те прокладывали нам путь в глубь заминированных участков.

Вернувшись оттуда, я несколько месяцев то и дело мыл руки карболовым мылом, но все еще не решался погладить своего ребенка. И постоянно видел Фанару во сне.

По старой дороге с проросшей сквозь трещины сорной травой мы с Минцем осторожно продвигались в сторону гавани. Минц занимался делом, а я разглядывал в полевой бинокль усеянный минами берег. В этом месте, рассказал нам один из солдат охранения, уже погибли несколько резервистов, вздумавших искупаться в озере или постирать в нем свою грязную одежду.

Сначала я наводил бинокль на пять кораблей, сбившихся посреди озера, подобно испуганным овцам. Корабли стояли неподвижно, в окружении качавшихся на легкой волне красно-белых бакенов. Не обнаружив на палубах признаков жизни, я медленно переводил бинокль к находившимся слева от нас разрушенным зданиям и прощупывал взглядом территорию между ними.

Казалось, туда можно дотянуться рукой. Собранная из окрашенных в цвета египетской полевой маскировки жестяных щитов армейская мечеть. Покрытый глубокими трещинами старый британский барак. Здание, все четыре стены которого обвалились, открыв для стороннего взгляда выполненный в ориентальном стиле плиточный пол со стоящими на нем столом и стулом. Через оконный проем и дополнивший его широкий пролом в стене внутрь распахнувшегося строения протянулись фиолетовые ветви цветущей бугенвиллеи, яркие до боли в глазах. В нескольких метрах оттуда возвышалась осиротевшая стена, бывшая некогда частью другого дома и обнажившая теперь свою внутреннюю роспись: осел и огнедышащий дракон, в изображении которых господствовали арабская синь и желто-коричневая сиена, отчетливо напоминали работы Палди[4]. И вдруг из-за стены показалась фигура наголо бритого человека в белом колониальном костюме. Размахивая своими перчатками, человек призывал из бездны кудрявого черноволосого юношу с сомкнутыми веками.