Перья

— Тогда в Бат-Шломо? — вторично попробовал Ледер.

— Не угадаете. Мы из Архентины.

Сообщив о своем происхождении, Гринберг выразил удивление в связи с тем, что его сильный испанский акцент не позволил нам догадаться, откуда он родом.

— Так при чем здесь Кармель, если из Архентины? — обиженно передразнил собеседника Ледер.

Гринберг поправил подвязку ветвей сладкого перца, слишком сильно нависших над краем эмалированного таза, и рассказал, что некоторые из земледельческих колоний барона Ѓирша в провинции Энтре-Риос носили типичные еврейские названия — Кирьят-Арба, Рош-Пина, Эвен-ѓа-Роша, Кармель[260].

Из дома глухо донесся размеренный стук, напоминавший удары церемониального посоха, которым бил по полу вышагивавший перед раввином Узиэлем кавас[261]. Ледер, порядком уставший от изучения грядок, воспользовался этим:

— Лев-Тамим посылает нам сигнал SOS с помощью своей палки. Он там явно засыхает от скуки среди мешков с бургулем и пшеном. Пока суд да дело, пойду поболтаю с ним.

Когда Ледер скрылся за персиковым деревом, хозяин дома сказал мне, что я, мальчик, учащийся в религиозной школе «Мизрахи» и носящий под рубашкой талит катан[262], наверняка и сам понимаю, что после вчерашнего богохульства он, Гринберг, не может продолжать общение с Лев-Тамимом, несмотря на близость их взглядов по вегетарианским вопросам.

— В душе он — резник, — категорично заявил Гринберг, снимая божью коровку с морковной ботвы и выпуская ее за ограду. — Разум не позволяет ему резать острым ножом горло коровам, поэтому он колет людей своим языком.

Гринберг погладил меня по голове, вернул на место сбившуюся мне на ухо синюю ученическую ермолку и сказал, что люди не приходят к своим убеждениям рациональным путем, но, главным образом, через пережитые ими обиды и травмы. Так, сам он никогда не стал бы вегетарианцем, если бы не распорядитель барона Ѓирша, заставлявший его есть свинину. И не просто свинину — это было мясо свиней, которых кололи прямо у него на глазах во дворе поселковой администрации.

— Агрессия всегда приводит к противоположному результату, — сказал господин Гринберг, блуждая взглядом по кронам плодовых деревьев.

Позади своего собеседника я увидел невысокого старика, почти беззвучно приближавшегося к дому Гринбергов по пустырю со стороны улицы Яффо. Когда старик подошел достаточно близко, я разглядел его аскетическое лицо в обрамлении белой бороды и глубоко посаженные глаза, во взгляде которых угадывалась мечтательная страстность.

— Salution sinjoro Grinberg! — приветствовал подошедший к воротам гость моего собеседника.

— Salution sinjoro Havkin, kiel vi Fartas? — отвечал Гринберг, поворачиваясь к старику и приглашая его зайти.

Он дружески положил испачканную землей руку на плечо гостю и сообщил мне, что сегодня мы имеем честь принимать у себя пионера еврейского вегетарианства в Стране Израиля, нашего господина и учителя Хавкина, успешно осуществляющего свою теорию на практике в созданном им хозяйстве в Иерусалимских горах.

— Кіи estas tiu bela knabo? — спросил, ущипнув меня за щеку, господин Хавкин.

— Я не понимаю по-испански.

— Это не испанский, а эсперанто, — ответил старик и тут же поинтересовался, рассказывали ли нам в школе о докторе Лазаре Заменгофе и о созданном им международном языке.

Вслед за тем гость спросил у Гринберга, кто этот милый мальчик, и я понял, что он повторяет заданный им прежде вопрос. Про эсперанто он поспешил сообщить, что в недалеком будущем этот язык станет самым распространенным в мире и что мне следует приступить к его изучению прямо сейчас или, во всяком случае, как можно скорее. Свежесть детского восприятия такова, что я без труда овладею новым для себя языком, пообещал господин Хавкин.

Дебаты на заседании комитета в тот день естественным образом сфокусировались на эсперанто и по случаю присутствия почетного гостя протекали мирно. Гринберг усадил господина Хавкина в свое председательское кресло, а сам остался стоять по правую руку от него, готовый исполнить любое его поручение. Лев-Тамим не задирал докладчика и на протяжении всего заседания сосредоточенно вырезал перочинным ножом цветочный узор на своем посохе. Ледер записывал что-то в блокнот.

Хавкин начал с того, что со времени разделения языков недостроенная Вавилонская башня осталась стоять за спиной у людей, и отбрасываемая ею тень угрожает всем их деяниям:

— Нам следует преодолеть наконец последствия древней катастрофы и вернуться к изначальной реальности человечества, при которой на всей земле был один язык и слова одни[263]. Не для того, разумеется, чтобы снова бунтовать против Неба, но чтобы привести к процветанию землю.