Перикл

   — Это дурная примета, когда младенец рождается в день траура, — тайно делилась с Перикловыми слугами повитуха Гермоксена. — Ребёнок не будет долго жить.

Слуги донесли Периклу, о чём им наболтала Гермоксена.

   — Гермоксену из дома гнать, — приказал Перикл. — А того, кто передаст её слова Аспасии, я задушу собственными руками, — пригрозил он.

О дурной примете Аспасия узнала уже на другой день: послала за Гермоксеной служанку, которая ничего не знала о приказе Перикла, а та передала ей, что Гермоксена не придёт, потому что Перикл повелел слугам прогнать её за глупое предсказание, которое само сорвалось с губ, потому что Гермоксена на радостях выпила вина и опьянела.

   — Правда ли, что ты велел прогнать Гермоксену за глупое предсказание? — спросила Аспасия мужа, когда он пришёл к ней.

   — Правда, — не стал отрицать Перикл.

   — Помнишь, чему учил тебя наш несчастный Анаксагор?

   — Чему?

   — Он учил не верить глупым приметам, потому что связь между событиями устанавливается по присущим им законам, а не по произволу невежественных гадателей.

   — Да, я это помню.

   — Вели пожурить Гермоксену и вернуть её — я нуждаюсь в её советах. Поход займёт много времени. В твоё отсутствие враги поднимут голову и постараются тебе навредить. Добейся изгнания Фукидида и поражения его партии.

   — Тебя всё ещё беспокоит Фукидид? Забудь о нём — я избран стратегом на новый срок вот уже в который раз — афиняне верят мне. Все козни Фукидида напрасны, афиняне не предадут демократию.

   — Но когда тебя не будет в Афинах, когда ты будешь далеко... Мне говорили, что огни в Фукидидовых гетериях горят все ночи напролёт. Значит, твои противники о чём-то договариваются там.

   — Они всего лишь болтуны. Надо делать дело. Афиняне видят, что делом занимаются не Фукидид и его сторонники, а мы. Мы одерживаем победы, мы упрочили мир, мы строим храмы, святилища и театры... На следующую Экклесию я выношу решение о строительстве Одеона и Пропилей Акрополя. Афиняне получают деньги из казны, забыв о том, что такое нужда. У нас самый могучий флот, мужество в бою стало признаком афинского гражданина...

   — Ты раздражён? — остановила Перикла Аспасия: раздражение сквозило в каждом слове Перикла. Аспасия впервые увидела, что её советы, её желание быть Периклу первой помощницей в государственных делах вызывает в нём недовольство.

   — Да, я раздражён, — ответил Перикл, пожалев о том, что позволил себе интонации, которые насторожили и, может быть, даже обидели Аспасию. — Я раздражён тем, — стал он неуклюже оправдываться, — что ты думаешь о Фукидиде, волнуешься из-за пустяков, тогда как должна думать о нашем сыне. От дурных и напрасных волнений, я слышал, у женщин пропадает молоко. Думай о приятном, о счастливом разрешении от бремени, о нашем мальчике.

Каждая фила поставила свою чёрную палатку на Агоре, так как ни одну филу не минуло несчастье в войне с Самосом, каждая фила оплакивала своих воинов, погибших на далёком острове. В каждой палатке стоял большой кипарисовый гроб с прахом героев. Три дня афиняне прощались со своими великим мертвецами, принося к их гробам жертвы. На четвёртый день одиннадцать повозок двинулись к Керамику за Дипилонские ворота: десять повозок везли гробы, принадлежащие десяти афинским филам, на одиннадцатой повозке стоял пустой гроб, как бы предназначенный для останков тех воинов, которых не удалось найти, — одни утонули в море, в Самосской бухте, другие сгорели на пожарах, на третьих обрушились крепостные стены, из-под которых их не удалось достать. Прах воинов остался на Самосе, но память о них здесь, она витает над пустым одиннадцатым гробом.

На кладбище соорудили помост и кафедру для Перикла, откуда он должен был произнести эпитафий.

Гробы опустили в общую могилу, засыпали её под прощальные вопли женщин и звуки флейт и забросали цветами. Людей вокруг могилы собралось больше, чем на Экклесию — пришли не только мужчины, граждане Афин, но и метэки, гости Афин, юноши, которым ещё не исполнилось восемнадцать, эфебы и женщины, очень много женщин, повязав голову чёрным платком, — матери, жёны, родственницы погибших.

Когда могила предстала перед собравшимися горой цветов и умолкли флейты, Перикл поднялся к кафедре на высокий помост, где его могли видеть и слышать все, сгрудившиеся за могилой перед помостом.

   — Ветер утих, не шумят листвой деревья, и птицы замолкли, — сказал Перикл. — Это время тишины. — Несколько минут он молчал, склонив на грудь голову, потом медленно поднял руку, чтобы люди обратили к нему взоры, и сказал: — Друзья, афиняне, граждане. Воздадим должное богам и Солону, установившим обычай погребать воинов в государственной гробнице и провожать их речью. Но речь над могилою — не самая главная почесть, оказываемая нами павшим героям. Предпочтительнее за героическую доблесть, проявленную на деле, воздавать почести делом. Именно об этом я намерен произнести речь — о том, как мы оправдываем нашими делами ратные подвиги погибших воинов.