Период полураспада

Танька выгнала в конце концов своего якобы-мужа и выхлопотала для родителей Green Card. Настаивает на их переезде в Америку. Нельзя в восемьдесят лет жить одним в таком тяжелом городе, как Москва, где лето кончается, не начавшись, где дневной свет по полгода посещает жителей не более, чем на пару часов… А все остальное время там царит мрак.

Игорь Пикайзен встретил польскую девушку Маргошу, но о браке не помышляет. Зато у Юры и Эрин в две тысячи десятом году родился, как и предсказывал Чуня, сын. Причудливые осколки семьи Кушенских, хоть и незримые, продолжают свою жизнь как активные элементы, и Алексея Юрьевича Котова в семье зовут Сашкой.

– Мам, люблю я твою московскую квартиру! – Юра приехал в гости к матери на неделю, один, без жены и ребенка, и сейчас взглядом профессионала оценивал квартиру номер одиннадцать в Большом Ржевском переулке. В ней теперь жила одна мама… А когда-то жили двадцать два человека.

Юра прошелся из спальни с балконом, бывшей комнаты Ривы, в ванную с окном – сыроватую и темноватую комнату тети Маруси. Заглянул в угловой солнечный кабинет, потом в гостиную, объединившую комнаты трех семей.

– В такой гостиной можно балы давать!

– Я ей почти не пользуюсь. Сижу в кабинете за ноутом…

– Это там, где жили Катя с Соломоном?

– Ну да. Там и бабушка родилась, и я… Утром захожу и вспоминаю, как дедушка подвешивал в Новый год елку к потолку, потому что другого места не было. Или тут сижу, на кухне, за барной стойкой, стучу на ноуте… А ты совсем не помнишь, как выглядела квартира раньше? Мы с тобой заезжали сюда пару раз к Мишке. Тебе было лет пять или шесть.

– Что-то помню, но очень смутно. И сейчас тут все так поменялось. Там, где сейчас ванная, правда, что ли, была комната тети Маруси? Там окна в колодец смотрят, а ты говоришь, они там вчетвером жили.

– Да, и Танька спала в бельевой корзине.

– Мам, плескни-ка мне еще вискарика. Вискарик на кухне – это, скажу я вам, первое дело. Кто понимает, конечно, как дедушка говорил. Помнишь, как мы на Лонг Айленде шли вдоль океана, и я попросил тебя написать хронику нашей семьи?

– Помню, малыш, – Лена посмотрела на тридцатилетнего сына. – А у меня получился роман.

– О нашей семье?

– Конечно. И о том, как по ней проехалась страна. Хотя нашей семье повезло: никто, кроме тети Ириного отца и дедушкиного брата, не погиб на фронте, никого не угнали в Германию и не сожгли в концлагере, не замучили в подвале Лубянки. С нами страна обошлась милосердно. Она нас просто вытолкнула. Причем только тогда, когда те поколения, которые никогда не сумели бы приспособиться к новому миру, уже ушли. Меня до сих пор мучает вина перед мамой… Ты понимаешь, за что?

– Понимаю… Меня тоже мучает. А ты помнишь, я спросил тебя тогда на океане… Почему американцам не свойственно задумываться о своих предках, о том, откуда они пришли? Ты сказала, что знаешь ответ.

– Думаю, знаю. Они живут в благополучной стране, которая не корчится в полураспаде уже второй век…

– Именно. Для них не так важно, как нам, знать, откуда они пришли. Идут себе в одну сторону, и по пути уже давно сбились в счастливое стадо. А вы, русские, все время на перепутье.

– Мы, русские? А ты?

– Да и я, в каком-то смысле, тоже. Я рад, что ты меня увезла в Америку, я бы в России точно стал наркоманом или алкоголиком. Э-эх… Как я тогда сказал, «примкнуть бы к носорогам, но уже поздно… К ним надо примыкать с самого начала». Но я не жалею, что не стал носорогом. Не жалею, что профукал Saint Albans School. Ты тоже не носорог. И Сашка им не будет…

Прочтет ли Юрин сын истории, написанные его бабушкой Гулей, с которой он живет на разных континентах? Выучится ли русскому языку настолько, чтобы захотеть их прочесть? Кто ж это знает. Но, так или иначе, на планете живет новый маленький атом некогда огромной семьи, который в доме отца в Бруклине лопочет, смешно мешая русские и английские слова.

Сашка Котов.