Перо и крест

"А изо рта, и из носа, и из ушей (царя, писал Аввакум. - А. Б.) нежид (сукровица. - А. Б.) течет, бытто из зарезанные коровы. И бумаги хлопчатые не могли напастися, затыкая ноздри и горло. Ну-су, никонияне, вы самовидцы над ним были, глядели, как наказание Божие было за разрушение старыя християнския святыя нашея веры. Кричит (царь) умирая: „Пощадите, пощадите!" А вы ево спрашивали: „Кому ты (царь) молился?!" И он вам сказывал: „Соловецкие старцы пилами трут мя и всяким оружием, велите войску отступить от монастыря их!" А в те дни (соловецкие монахи) уж посечены быша". Преступный царь Алексей Михайлович „царскую и архиерейскую власть на ся восприял… но Соловецкий монастырь сломил гордую державу его. В который день монастырь истнил (разрушил. - А. Б.)… в той день и сам исчез. Восхотел Бог быти, и не бысть!" - заключил Аввакум [22].

Как Никон поставил себя, высшего российского архиерея, выше царя на земле, так Аввакум, пережив глубокую духовную драму, более тяжелую, чем выпавшие на его долю физические страдания, вознесся над самодержцем как личность. Из заточения в темной земляной норе взлетел над Россией освобожденный от оков могучий человеческий дух, презревший „темные власти" мирских владык.

„Видишь ли, самодержавие? - бросил „огнепаль-ный" протопоп одному из могущественнейших владык вселенной. - Ты владеешь на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо, и землю. Ты от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше только возьмешь гроб и саван, аз же присуждением вашим не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы - так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь - Бог мне дал!" [23]

Не сразу и не скоро сумел Аввакум противопоставить себя земному царствию с такой высотой мысли, но уже на соборе 1667 года он вступил в решительный бой не со вселенскими патриархами, властями и русскими иерархами, а с государем царем и великим князем Алексеем Михайловичем, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцем. Правда, в одном из посланий 1678/79 года он почему-то решил оправдывать царя и вселенских патриархов, приписывая им совершенно отсутствовавшие в 1667 году намерения: „Вселенские-те было и говорили взять старые те (цер-ковнослужебные. - А. Б.) книги, да наши псы не восхотели, заупрямку им стало. Царь тот меня и зело ми-лосердовал, да уже и ему нечево стало делать. Властишка те (русские иерархи, участвовавшие в соборе. - А. Б.) мне многия друзья духовныя были, да свратил бранью их, бывало так. Оне с сердца приговор написали жжечь меня, да царица-покойница (Мария Ильинична, первая жена царя Алексея. - А. Б.) не дала".

Но в другом послании 1679 года роль патриархов и особенно царя описана совсем по-иному. „А патриарси со мною, протопопом, - пишет Аввакум, - на сонмище ратовавшеся (сражаясь. - А. Б.), рекоша: „Не на нас взыщется, но на царе! Он изволил изменить старыя книги!" А царь говорит: „Не я, так власти изволили!" Священнослужители, отмечает Аввакум, „царя паче Бога убоялися" [24]. Решающая роль царя подчеркивается и в других сочинениях „огнепального" протопопа. И все же: кто „изволил" осудить Аввакума и его товарищей на большом церковном соборе 1666 - 1667 годов - русские церковные иерархи, царь или вселенские патриархи? Организация крупнейшего церковного собора и важнейшего в истории раскола русской православной церкви судебного процесса заслуживает внимательного рассмотрения.

В „Житии" и других сочинениях Аввакума описана внешняя сторона собора, приведены сцены состоявшихся на нем прений о вере, чуть было не кончившихся дракой. Прежде чем обратиться к документам, раскрывающим подоплеку событий, посмотрим, что происходило в зале, куда привели и поставили перед блестящим собранием иерархов „огнепального" протопопа.

* * *

Поискав глазами по трапезной, Аввакум не нашел в ней царя Алексея Михайловича. Это был дурной знак: царь умывал руки, предоставляя своего давнего знакомого, перед которым он чувствовал вину, на расправу никонианам. На миг протопоп дрогнул при виде очезримого могущества противостоявшей ему власти, явившейся здесь во всем великолепии, во главе со сверкающими драгоценным убранством вселенскими патриархами. Да и до того как привести на собор, Аввакума уже немало мучили, уговаривали, улещали, чтобы он отказался от своих взглядов хотя бы по некоторым вопросам.

Некоторые из товарищей Аввакума сдались и публично принесли покаяние в своих „заблуждениях". Протопоп до сих пор был тверд и непоколебим, но перед невиданным в России собранием высших православных иерархов сомнение проникло и в его душу. Аввакум боялся не только и не столько за себя, сколько за жену и детей, переносивших все кары вместе с ним. Он вспомнил, как когда-то в дикой Даурии, когда они шли по голому льду, полумертвые от голода и холода, жена его упала без сил и взмолилась:

- Долго ли муки этой, протопоп, будет?!