Перс

Она потянулась сама и все сделала. Когда я уходил, оставив под подушкой пятьдесят долларов, Зейнаб целовала мне руку. Один раз, когда мы все еще лежали, в закуток влетела девочка с куском обслюнявленного хлеба. Она протянула его матери, но испугалась меня, и я скрылся под одеялом. Мать что-то тихо сказала дочери. После того случая я долго не приходил к Зейнаб. Она сама пришла к Ахмеду, принесла егерям вареной картошки. Плеснув в миску щепоть сахару (примета не велит уйти с пустой посудой), она посмотрела на меня. Я снова стал к ней ходить.

И вот вернулся Кули, я перестал ходить к Зейнаб.

Как-то раз я собрался в Насосный к Керри, который не знал, что мы неожиданно отчалили на шабашку, и сам хотел приехать в Ширван. Я провалялся до полудня, умылся. Но тут к Ахмеду зашла за солью Зейнаб…

В этот день в первые часы работы Кули подвернул ногу, вот почему вернулся домой. Когда Кули вошел, я снова спрятался под одеяло. Зейнаб закричала. Я выглянул. Кули выбежал и вернулся, припадая на ногу, корчась от боли, теперь с топором в руке. Размахнулся. Ударил обухом по столу, сел на кровать, закрыл лицо руками, плечи его затряслись. Зейнаб перестала кричать. Оделась.

Скоро вышел и я, оставив пять сотенных, рядом с топором, прижав солонкой.

Всю ночь я не спал, мучился. Видел снова и снова, с закрытыми глазами, как Зейнаб дотронулась до Кули, положила ладонь между его лопаток.

4

В Ширване один раз меня накрыло всерьез, и я задумался о смысле смерти. Наверное, все равно, раз уж о смысле жизни давно было бесполезно думать, пришлось задуматься о главном. Мне приходилось хоронить родственников и видеть смерть вблизи. Сорвавшийся с пролета буровой высотный монтажник с животным воплем долго падал мне под ноги, цепляясь за снасти, белые пластинки черепа в кровавом месиве плоти и нефти. Старший брат уличного приятеля Игорька, первый парень на Артеме, ритм-гитарист на танцплощадке («Мы пьем до дна за тех, кто в море…», «Вот поворот, что он нам несет…», «Hotel California», «Ticket to the Moon»), не первый раз крепко выпив в семнадцать лет, перед тем как пойти домой, вышел к морю проветриться и умыться — упал и захлебнулся на мелководье. Его нашли наутро ничком в прибое. Помню Игорька, как он бежал в тапочках, будто старик, пришаркивая, по улице и, завидев меня, истошно закричал: «Серегу убили!» Помню красивое мраморное лицо Сереги, совершенно не имеющее ничего общего с живым, поразительно похожее на слепые лица античных статуй. Причесанный — впервые в жизни я видел русые волнистые его волосы приглаженными, — перед моими глазами он взмыл в гробу с табуреток и поплыл по проулку, устланному ветками кипариса, повинуясь маршевым волнам рыдающего оркестра. Передо мной прошла щека барабана, вздрагивающая грязным пролежнем, набитым колотушкой, и все кончилось. Еще раньше, в начальных классах, я пережил открытие своей личной смертности. Я провалялся целый день в истерике, то и дело заливаясь слезами при мысли, что когда-нибудь я исчезну вместе с этим огромным страстно счастливым миром: мир без меня еще мне не был интересен. Отец без устали выдумывал утешительные меры — начиная от гена бессмертия до наручного прибора, вроде часов, который будет ежесекундно диагностировать состояние организма человека и время от времени выдавать советы: «Выпить таблетку № 317». Или: «Внутривенная инъекция № 173». Страдания мои кончились, лишь когда, стараясь не подать виду, я спросил вечером Хашема: «А ты не боишься умереть?» «Нет», — последовал мгновенный ответ. И в ту же секунду страх мой схлынул.

Сейчас же, в Ширване, я вдруг погрузился в физиологическую близость тленности, до блевоты вдохнул ее смрад. В тот вечер я съездил в город, купил телефонную карту, позвонил родителям. Ничего особенного мы не обсуждали. Мать ужасно волновалась: где я, что я, почему пропал так надолго. Родители не знали, что я отбыл на Апшерон, но они потребовали объяснений, почему мобильный мой отключен, а по московскому телефону квартиры в Толмачах отвечают новые жильцы. И сейчас не сказал, зачем им знать, что я был на Артеме и смотрел в выколотые глазницы нашего дома? Родители думали, что я где-то во Франции или Иордании — так сказал им Ленька, который зачем-то звонил им, тоже разыскивая меня: мол, это я ему сказал, что собираюсь с новой подругой в Монпелье или в Иорданию — искать клад тамплиеров. Я не припомнил, чтобы я при нем нес что-то такое, хотя с меня станется, еще в Беркли я мог выдумать историю про золото Русско-Американской компании, пиратски награбленное Резановым на «Юноне» у японских берегов и припрятанное в подвалах костела на улице Фултон в Сан-Франциско…