Перс

— Взгляните на хорошую, ясную карту, и вам станет очевидно. Дельта Нила совпадет с дельтой Волги, а Святая земля с Ширваном, если юг и восток отразить зеркальным поворотом в север и запад. Возьмите линейку и циркуль — ими удобно строить перпендикуляры. Проверьте. Так вот, симметрия и противоположность состоят в следующем. В нильской дельте властвовало рабство. А исход в обетованную землю был направлен к норд-осту — в свободу. В то время как в волжской дельте царили воля и сытость. Исход же — в долину Северского Донца — был на деле рассеянием — в рабство, в борение: как Моисей казнями убеждал фараона, так ваши казаки — разорительными изменами и набегами убеждали империю отпустить их в вольницу. Или — вот вы говорите, моряна… Ветер с моря, что нагоняет воду со взморья в плавни, затопляет замешкавшегося врага и делает проходимыми банки, россыпи, косы. Моряна скорее есть бедствие для пришлеца, чем благо для коренного жителя. А ведь именно та же моряна имеется и в лиманах Красного моря. Она-то и была явлением чуда — рассечения вод — при Исходе. Вот вам еще одна симметрия. Таким образом, мы имеем случай и смыслового, и географического отражения. Центр преображения, в котором сходятся меридиан и параллель зеркала Мебиуса, восставляется на точку в центре Малой Азии, близ Каппадо-кии. Я мечтаю там побывать…

Петр, потрясенный, все это время кивал и шевелил губами, будто каждое слово Хашема произносилось им самим.

— В этом слиянии симметрии и противоположности мало удивительного. Как и в том, что подобным же перевертышем — жребием — в Судный день решается выбор высокой жертвы и исход к Азазелу козла отпущения, уносящего грехи: либо пан, либо пропал — Бог и здесь, и там. Случай — доля Бога, Его ясная явленность в мире. Орел на деле — тоже решка, единоутробный ее брат, а не сводный — как видится поверхностному взгляду.

Сокол, за которым я следил в небе и который несколько раз обводил крылом солнечный зрачок, два раза прокричал протяжно «кья-кья-кьяаа» и — рванулся, заполыхал и на форсаже со свистом впившись взмахами в воздух, вдруг сложился и ударил в степь. Подбитая красотка взмыла в пылевом залпе из-под удара и с фырканьем рухнула поодаль, копошась, увязая в тяжелой ране, охватившей ее изнутри. Не удержавшийся в воздухе сокол раскрыл крылья и волнами взмахов понизу настиг битую птицу. Встал на ней, потоптался, дожимая когтями ей шею.

Хашем проворно метнулся к соколу, тот попробовал взлететь, но когти, запутавшиеся в петлях кольчужки, надетой на хубару, превратили его добычу в кандалы. Сокол туго хлопал крыльями, Хашем проворно и бережно, чтобы не повредить оперенье балобана и самому не пораниться, опростал хищника, запеленал, надел ему колпачок, отнес в машину.

Хубару к костру принес улыбающийся Мардан. Он прикусил птицу, хищное выражение мелькнуло в его лице; в одно мгновение он отжал кровь, выпотрошил, в отвале из шурфа подобрал две горсти глины, обмазал и положил в костер.

Мясо хубары оказалось жестковатым, но очень вкусным. Скоро все легли спать.

Утром Хашем помчался на Крест. Шурик и Петр остались помогать закончить шурф. И каково же было мое потрясение, когда в обеденный перерыв я сам спустился в колодец и услышал запах нефти, а фонариком обнаружил, что стою в ее лужице, — черное масло, зернистый, блестящий пласт сочился по донной кромке. Далекое небо вверху смеркалось колодезной темнотою.

Шурф мы засыпали, уничтожили все следы пребывания, а вечером я отправился в город, чтобы с утра пойти на почту — отослать пробу в лабораторию.

Глава двадцать девятая

РАБОТА

1

В разгар Рамадана я стал ходить по мечетям. Я обучался быть невидимкой, наблюдал, осматривался, старался ретироваться до молитвы; лишь однажды ко мне подошел старик, спросил: — Почему не молишься?

Я оглянулся и увидел среди колонн ряды единосклонен-ных спин.

В Рамадан я ходил как во сне, слонялся по базару, полупустому утром и начинающему пополняться к вечеру. Разгорались каменные крылья жаровен, объявших вертела карских шашлыков, дымились тандыры, женщины, ныряя в ручьи дыма, пропадая в нем, укладывали по стенкам тесто, прихлопывали, выпрямлялись и тут же начиняли лаванги — орехами, зеленью — куриные тушки, которые тоже помещали в тандыр, на подостывшие под шапкой золы угли.

Я смотрю на тщедушного ребенка с огромными глазами, удивленно глядящего на меня снизу вверх среди этих блюд, в которые он аккуратно укладывал куски обугленной баранины, скрипучие ломтики граната, полные драгоценных зерен, прикрытых сотами желтых пленчатых век, — и не понимаю, чем бы этот благочестивый мальчик обладал взамен веры? Чем было бы можно его утешить, помимо величественности царящего времени, небесного великолепия архитектуры?