Перун

— Ну его… — говорила она и в лице ее была какая-то странная брезгливость. — Увезите поскорее, развяжите руки… Тоже сокровище!..

Андрей подрядил одного из приехавших помолиться крестьян, общими усилиями взвалили воскресшего бога на телегу, — она была совсем почти такая, как и тысячу лет тому назад, — и, сопровождаемый шутливым прощанием толпы любопытных, Перун переехал на пароме на ту сторону и солнечными дорогами и шумными деревнями медленно поехал по родной земле в неведомое. Везде шумела разряженная молодежь, все носившая красиво убранные березки.

— Стукана везут!.. — кричали веселые голоса встречным и поперечным. — В реке пымали… Ах, батюшки, вот чуда-то! Глядите, глядите: и руки, и морда человечья, все, как следоваит… И откедова он такой взялся?

И, окруженная пестрым венком молодежи, телега, не торопясь, двигалась вечереющими дорогами к «Угору».

— Тпру! С каким товаром? — весело крикнул, видимо, подгулявший встречный мужик с рыже-красной бородой, останавливая свою белую, впразелень, клячонку.

— Стукана водяного везем! — весело кричали со всех сторон. — В реке пымали: в Оку плыл. А мы переняли…

Мужик на ходу подивился на Перуна.

— И я тоже, не хуже вашего, мертвое тело везу… — заржал он, скаля белые, крепкие зубы. — О. Настигая… Так наклевался у нас, что одно слово: ни вдыхнуть, ни выдыхнуть…

— Кого? Кутилкина? Запьянцовского? Га-га-га-га… — раскатилась толпа.

Действительно, в телеге, обратив к сияющему небу маленькое, сморщенное, с курносым, красным носиком лицо, храпел на свежем сене старенький попик от Устья, о. Евстигней, великий греховодник перед Господом и большой весельчак. Те, кто помоложе и позубастее, звали его Настигаем, Достигаем, Запьянцовским, Кутилкиным, а те, кто посолиднее и кто не хотел очень уж компрометировать духовенство, те величали его «попиком непутным». Часть молодежи, которой стукан уже успел надоесть, увязалась за телегой огненного мужика и два шествия с шумом разошлись: одна толпа плясала и дурачилась вкруг воскресшего Перуна, а другая, с березкой, вкруг пьяного до бесчувствия попика. А в небе ярко сияло склонявшееся к вечеру солнце — казалось, что добрый Дажьбог, ухватившись обеими руками за толстый и круглый живот свой, громко хохотал над шумными забавами зеленой, его милостью счастливой земли… И шедший за Перуном Андрей почувствовал, что в душу его запала от этой встречи Перуна с пьяным Настигаем среди солнечных полей какая-то большая, но совсем еще смутная мысль, которую он старался выявить яснее, но напрасно…

И, шумя веселым шумом, шествие ввалилось на широкий, заросший и немножко точно грустный двор угорской усадьбы. Андрей решил поставить Перуна около своей любимой старой беседки, над сонной, затканной белой кувшинкой Старицей, на уцелевшем цоколе, на котором когда-то стояла теперь совсем развалившаяся богиня Флора с цветами в подоле, среди густо разросшегося шиповника и жасмина и высоких, теперь точно сметаной облитых черемух. Молодежь разом подхватила стукана на руки и со смехом понесла его старым парком к беседке.

— Во, важно… — раздавались голоса, когда Перун стал на свое место. — Так вот пущай и стоит… Тут ему гоже: вся земля видна с горы-то… А теперь угощай, давай, девок-то, Андрей Палитыч: нельзя, старались…

Андрей Ипполитович вопросительно посмотрел на вышедшего на шум Льва Аполлоновича. Этот вопрос с «угощением» всегда был тяжел ему. Но с другой стороны нельзя было, конечно, и не отблагодарить соседей.

— Ну-ка, Корней, поди-ка принеси нам сюда наливочки какой послаще… — сказал Лев Аполлонович, которого невольно заражало это неудержимо нарастающее веселье. — И спроси у Варварушки для девиц пряников, что ли, каких, орехов там…

Чрез какие-нибудь четверть часа угощение вкруг воцарившегося над ликующей землей Перуна было в полном разгаре. Парни молодцевато хлопали по очереди свой стаканчик и для чего-то считали обязательно нужным ловко сплюнуть потом в сторону, девки сперва маленько «соромились», отнекивались, но в конце концов выпивали сладкой и душистой наливки и, выпив, с улыбкой прятались за спины подруг. А когда молодежь угостилась, пристали и сбежавшиеся из соседних Мещеры и Вошелова старшие. И всех их обнес собственноручно Лев Аполлонович душистой наливкой. И, когда заговорил крепкий хмель в праздничных головах, звонкий и задорный бабий голос крикнул:

— Ну, все… девки, бабы… каравод! Надо потешить хозяина тароватого… Ну, живо!..

И вот вдруг, точно по наитию, вкруг воскресшего бога пышно зацвел — как и тысячу лет тому назад, — живой венок хоровода. Соседи отлично знали — по помочам и по престолам — что новых, «фабришных», «паскудных» песен здесь хозяева не любят, и вот Акулина, гладкая, складная, ражая баба под-сорок, с лукавыми и жадными глазами крикнула:

— Ну, вы там… которые молодые… Я старинную заведу, а вы подлаживай…

И шевельнулся и поплыл пестрый хоровод и в тихом сиянии вечера, на зеленой поляне, среди старого парка поднялся вдруг сильный и звонкий голос Акулины:

Хорошо с милым по ягоды ходить…

И весело, в лад подхватил хоровод: