Перун

— Вот бы любопытно на мериканку-то поглядеть, какие они такие бывают… А как он, Лексей-ат Петрович, с ей разговаривает?

— Как разговаривает?.. Так по американски и разговаривает…

— Ты гляди, братец мой, как человек произошел, а? — заговорили мужики. — Енжинер, деньги гребет видимо-невидимо, на мериканке женился… А что, Петр Иванович, как, мериканцы-то в Бога веруют? Али, может, нехрещеные какие? Во, говори с дураком! Чай, они не турки…

Тройка гнедых, вся в мыле, ворвалась в серенькую околицу маленькой и тихой Мещеры, в буре захлебывающихся звуков подлетела к дому Петра Ивановича и ямщик, округлив руки, лихо осадил коней:

— Тпру… Пожалуйте…

— Он… Он и есть, Лексей Петрович… — взволновались все, вставая. — Ишь ты, чисто вот габернатур… А мериканка-то, — гляди, гляди, братцы…

— Алешенька… да что же это ты не упредил нас?.. — заторопился навстречу сыну Петр Иванович. — Мамаша, мамаша! — крикнул он оборачиваясь, в окна. — Скорее: Алешенька приехал…

— Иду уж, иду… — сияя всем своим толстым, добродушным лицом, торопилась от дому маленькая, круглая Марья Евстигнеевна или, как ее все добродушно звали, Стегневна.

Из коляски между тем вышел Алексей Петрович, высокий, худой, с бритым лицом, лет за тридцать, в широком, дорожном пальто и пестром картузике «с нахлюпкой», и помогал выбраться своей жене, красивой женщине, тоже в широком пальто и длинной вуали, которая окружала ее голову нежно-синим облаком. Алексей Петрович, улыбаясь одними губами — в глазах его стояла не то большая усталость, не то какое-то особенное, тяжелое равнодушие ко всему, — обнялся с взволнованными родителями и представил им свою жену.

— Ну, вот… Прошу любить и жаловать… — сказал он. — Только вот беда: по-русски то она не говорить ни слова…

Старики не посмели расцеловаться с невесткой. Та, улыбаясь им ласково всеми своими белыми зубами, энергично, с каким-то вывертом, дернула их за руки и что-то проговорила вроде как по-птичьи.

Старики, смущенные и сияющие, только кланялись.

— Ну, земляки, здравствуйте… обратился к крестьянам Алексей Петрович. — Как живете-можете?

— Здрастовай, Лексей Петрович… — раздались голоса. — С приездом! В кои-то веки собрался на родину… Мы уж думали, забыл ты про нас совсем в Америке-то своей… А постарел, постарел, говорить нечего… Чудак-человек, известно: заботы…

Один, посмелее, поздоровался с гостем за руку, за ним другой и Алексей Петрович, здороваясь, обошел всех. Сбежавшиеся между тем со всех концов бабы и ребята во глаза на мериканку. На лицах их было жестокое разочарование: она была, как и все бабы, только что тонка уж очень, да говорит чудно, по-птичьему. А то ничего, вальяжная барыня…

— Ну, жалуйте, жалуйте в дом, гости дорогие… — повторяла сияющая Стегневна. Уж не знаю, как и величать ее, женушку-то твою…

— Зовут ее Мэри Бленч… — отвечал сын. — А вы зовите… ну, хоть Машей, что ли…

— Гришак, ты что рот разинул? — строго прикрикнул Петр Иванович. — Тащи вещи в дом… Живо!

Гришак с полным усердием взялся за желтые чемоданы и баульчики с блестящим никелевым прибором, за пестрые пледы, за шляпные футляры. Толстая Марфа, кухарка, с красными лакированными щеками, и работник Митюха, молодой парень с совершенно белыми ресницами и волосами и сонными глазами, помогали ему, а Марфа уже бурчала на Гришака:

— Да ты тише… Нешто можно так с господскими вещами обходиться? Облом!.. Ты мужиком-то не будь, а норови как поаккуратнее…

— Ну, вот что, милой… — обратился Петр Иванович к ямщику, здоровому парню с налитой кровью шеей, русыми кудрями и серебряной серьгой в ухе. — Ты лошадей-то во дворе поставь, а сам пройдешь на кухню: там тебе Марфа и водочки поднесет, и закусишь…

— Не извольте беспокоиться, Петр Иванович… Много вашей милостью довольны…

— Ну, земляки… — весело и торжественно крикнул Петр Иванович. — По случаю приезда моего наследника жертвую вам на вино и угощение… Староста, Семен Иваныч, распорядись там, — мы потом сочтемся… И денег моих не жалей — гулять так уж гулять…

— Ура! — зашумела вдруг толпа. — Ура!..

— What is the matter? — сказала Мэри Блэнч. — Are they so pleased at your returning home?

— Жалуйте, жалуйте, гости дорогие… Машенька, родимка… милости просим…

IX

АМЕРИКАНЕЦ

В доме шла суета: в то время, как дорогие гости умывались и чистились в отведенной им большой комнате, рядом со столовой, Стегневна и Марфа, потные, с испуганными лицами, хлопотали в кухне, на погребе, в кладовках, а Петр Иванович собственноручно сервировал большой стол, красиво расставляя вокруг букета из свежей черемухи подносимые ему водки, вина и всякие закуски. Скатерть была свежая, в аппетитных складочках, хорошего полотна, хрусталь и серебро празднично сияли и чудесно пахло от закусок. Тут были и ветчина необыкновенная, и редиска, и омары, и сыры всякие, и копчушки, и заливное — хоть самому Эрмитажу в пору! И яркие краски больших картин в золотых рамах по стенам, и блеск начищенного паркетного пола, и пушистый ковер, и серебряное жерло дорогого граммофона в углу, на особом столике, все это еще более усиливало впечатление сытости, довольства, праздничности…