Перун

Освежившийся и чистый, Алексей Петрович вышел в столовую, с удовольствием оглядел оживленного отца, всю эту прочную, солидную обстановку и попробовал-было ласково остановить хлопотливо бегавшую с тарелками мать.

— Да будет вам, мамаша! И так уж наставили всего — на неделю хватит…

— Стой, брат, стой! Не в свое дело не мешайся! — вмешался Петр Иванович. — Вот, помрем мы со старухой, все твое будет, а пока хозяин тут я, а твое дело — хе-хе-хе-… — подневольное: садись только да кушай… Ты погоди вот, какой завтра я вам обед закачу — м-м-м-м… Сам для дорогих гостей к плите стану, тряхну стариной… Ну, что же хозяюшка-то твоя не идет?

— Одевается…

— Гожа, говорить нечего, больно гожа… — сказала старушка. — Только, словно, тонка уж больно… Как у вас там на счет пищи-то?

— Ничего, едим… Это уж природа такая… — сказал Алексей Петрович и сдержал зевок.

— Ну, только, Алешенька, одно скажи мне, успокой меня, старуху глупую… — понизив голос, сказала Стегневна, робко глядя на сына. — Сколько ночей, может, не спала я, все думала, все мучилась… Скажи: а в Господа-то она у тебя верует? Молится ли Богу-то?

Сын невольно смутился.

— Видите мамаша, там это личное дело каждого… — сказал он с видимым трудом подбирая слова. — Хочешь — молись, не хочешь — твое дело…

— Ах, не гоже это, родимый, не гоже… — горестно вздохнула мать, по своему поняв сына. — Кто же, как не муж, должен поглядеть за этим? Как можно без молитвы? Вот сестра твоя, Верочка, — губы ее затряслись и глаза налились слезами, — все не хотела в церковь ходить, мать не слушала, а чем кончилось?

Единственная дочь их, Вера, будучи курсисткой, оказалась замешанной в дело одной революционной организации, которая произвела несколько удачных покушений на жизнь высокопоставленных лиц, и была сослана в Сибирь, в каторжные работы.

— Ну, что, пишет ли она вам? — спросил Алексей Петрович.

— Редко… Да что! — махнул отец, омрачившись, рукой. — Пропащий человек! И вот хошь убей меня, не пойму: ну, у которых там рубашки сменной нету, это понятно, что на стену лезут, — ей-то, Веруше, чего нужно было в эти дела путаться?! Да что Веруша, — подруга ее, Маруся, дочь генерала от кавалерии Веневского, красавица, богачка, и та с ней ушла на каторгу! А отец — знавал я его: не раз у нас в Эрмитаже кушали, — эдакий представительный, грудь это вся в регалиях, индо в глазах рябит, а дочь — подите вот…

Дверь отворилась и в столовую вошла Мэри Блэнч чистая, корректная, пахнущая каким-то необыкновенно приличным запахом и еще раз сделала свой shake-hands со стариками.

— Милости просим, милая… Садитесь-ка вот… Кушайте, гости дорогие…

Старуха с большим огорчением отметила про себя, что ни сын, ни невестка и лба перед едой не перекрестили, а, глядя на них, и ее хозяин, не помолившись, уселся, ровно татарин какой…

— Водочки? А хозяюшка твоя рюмочку выкушает? — угощал Петр Иванович, которого чрезвычайно смущало присутствие молчаливо улыбавшейся невестки. — Или лучше винца? Вот, пожалуйте портвейнцу… А ты что, с редиски начнешь? А то вот копчушек попробуй… Кушайте, кушайте, сударыня, поправляйтесь…

Мэри Блэнч ласково благодарила его на своем птичьем языке и, обратившись к мужу, сказала:

— The old one is really charming!

Старушка ласково подвигала к ней всякую еду и обильно накладывала ей всего на тарелку и подливала вина, и смотрела в молодое, красивое лицо старческими любящими и немножко жалостливыми глазами.

— Ну, как же ты там поживал, рассказывай… — говорил Петр Иванович, накладывая сыну омаров. — Привык ли? Словно, постарел ты, а? Или там дремать не приходится?

— Конечно, работать надо… — отвечал сын немного скучливо. — Да это ничего — вот главное бессонница меня все мучает… Иногда по целым неделям не сплю… И устаешь… А то ничего…

— А ты заботься поменьше, вот и спать будешь… — сказал отец. — Чего тебе очень-то уж убиваться? Слава Богу, у меня есть кое-что, проживете за милую душу… Один, ведь, ты теперь у нас остался… А ежели по какому милостивому манифесту Верушу и воротят, ты ее не покинешь: одна у тебя сестра-то, какая там ни на есть… Да едва ли воротят: это они под великого князя-то Сергее Лександровича дело подвели. Таких не помилуют… Ну, да что об этом толковать — ты вот лутче про Америку-то твою нам расскажи… Нюжли это правда, читал я, что в вашем Чикаге дома до двадцати этажей есть?

— Есть и выше… — опять подавив зевок, отвечал сын.

— И поезда, пишут, больше ста верст в час отжаривают?

— Есть и быстрее…

— И к чему это пристало такую спешку пороть? — недовольно покачала головой Стегневна. — А храни Бог случай какой? Нешто нельзя потише-то? Ты вот икорки-то, икорки возьми… — ласково сказала, она снохе, подвигая к ней зернистую икру во льду.

— Кушай, родимка, больше, — оно, глядишь, и войдешь в тело-то…

В раскрытые окна издали, от дома старосты, долетал веселый говор и смех мужиков, торжествовавших возвращение своего земляка из дальних стран.