Первая чеченская

Счёт времени к тому моменту я уже потерял. Но дело шло к вечеру, темнело. Мы подсчитали боеприпасы: на десять стволов четырнадцать магазинов, две гранаты в подствольнике, две ручные гранаты и ножи. Вернее, гранаты было три. Но свою я «зажал», её даже не считал. Она была у меня под животом в штанах зашита. Если вдруг наступит момент, то я говорю: «До свидания», выдёргиваю чеку — и всё…

Две гранаты я отдал Толе и говорю: «Храни, раненые на тебе. Если что, то чтобы пацаны в плен не попали, ты их подрываешь». Я знал, что с ними в плену может произойти. И, как это ни страшно осознавать, подорвать их — это было лучшее, что мы могли в такой ситуации для них сделать.

Видим: во дворе у гаражей будка стоит, на сортир похожая. Расстояние до нас — метров пятнадцать-двадцать. И тут из неё самые настоящие афганцы полезли, в характерных шапках «пуштунках»!.. Говорю: «Толя, огонь на поражение!». Он: «Командир, представляешь, что после этого будет, когда «духи» на нас пойдут?». Я: «Понимаю». И мы открываем огонь. Афганцев к тому моменту вылезло уже человек пять. Мы их, как в тире, и положили…

Заскакиваем назад в подъезд. Я: «Ну что, надо прощаться…». Я ведь понимаю, что если сейчас будет контратака, то мы ничего сделать не сможем. Сели мы все дружненько, и я говорю: «Представляете, пацаны, нас посмертно наградят. Ордена дадут». И тут все как заржали, просто истерический смех начался… Это был даже не смех, а гогот какой-то. Поржали немного, стресс спал.

И тут видим: заходят самолёты. Сначала два, они по проспекту чем-то отработали. Потом один идёт на боевой разворот. А я сижу, смотрю на него (сверху открыто всё, крыша-то сгорела) и говорю: «Сейчас по нам жахнет!». Хорошо, что у него бомб было только на два захода — нас только взрывной волной задело. Думаю: ушёл. Нет, собака, разворачивается и начинает из авиационной пушки лупить! Как по линейке прошёлся, один снаряд за одним! Хотя мы укрылись вроде, но снаряды были осколочные, посекло нас серьёзно. Самолёт улетел.

Я сел на ступеньки. (А сидеть горячо: вместо штанов лохмотья, снизу печёт, ноги босые, подошвы на ботинках нет — вместо неё какая-то фанера прилипла.) Сижу и говорю: «Боженька, если ты есть, выпусти нас отсюда живыми! Покрещусь, только выпусти! Спаси пацанов, они же молодые совсем!». Да и сам я был молодой, жить мне тоже очень хотелось…

Тут начался обстрел. Одна мина упала, вторая… Под лестницей был закуток. Говорю: «Раненых туда». Раненых выносили пацаны, я из квартиры в проём на лестничную площадку выскакивал последним. Помню, стало очень светло, а дальше — ничего… Оказалось, что рядом со мной разорвалась стадвадцатимиллиметровая мина. Хорошо, что фугасная, а не осколочная. Меня взрывной волной так шибануло, что я пролетел через всю лестничную площадку. У стены стоял Паша. Он парень крепкий, сто килограммов веса да ещё обмундирование. И я со всей дури в него врезался! Паша стукнулся об стену, и самортизировал удар. Я думаю, что иначе меня по этим кирпичикам просто бы размазало.

Сколько времени я был без сознания, не помню… Меня бойцы всё-таки как-то привели в чувство, но состояние было тяжёлое — контузия. Дальше всё происходило уже в полузабытии. С горем пополам радиостанция с шомполом вместо антенны заработала. Но единственный, кто меня слышал, был командир роты нашего батальона. Но он сам находился в отчаянном положении: его контратаковали с проспекта. Его очень миномётчики наши выручили: под самые окна мины укладывали, чтобы хоть как-то отсечь «духов».

Мы от жажды тогда очень страдали. Снег пошёл… Но его в рот берёшь — он весь в гари. А губы потрескались на всю глубину, кровь во рту…

В своём контуженном состоянии я ещё пытался группой руководить. И тут меня осеняет: всё лишнее бросить. Не знаю, откуда эта мысль ко мне пришла, но она была настолько чёткая и сформировавшаяся, что я даже удивился. Может, Господь Бог помог.

Патронов собрали два полных магазина. Распределили: кому пять, кому десять патронов. А из имущества у нас — только радиостанция раздолбанная. Говорю: «Парни, разбейте её о стену, всё остальное бросить. Забираем раненых и рвём когти!».

И тут вокруг наступила гробовая тишина. Но самое страшное на войне — это как раз когда тихо. Не знаешь, чего ждать. Толя одного раненого, как ребёнка, на руки взял. Мы с Пашей идём, он меня поддерживает, я плетусь как пьяный. Говорю: «Если что, меня бросай, мне уже не уйти». Он: «Командир, я не брошу. Как можно!..». Добираемся до какого-то забора. А забор-то высокий! Раненых за руки, за ноги через забор перекинули, как мешки. Саша (контуженный, ничего не слышит) с той стороны их на руки ловит. Парень очень здоровый, богатырь настоящий. Меня, как мешок, тоже через забор этот перебросили. Идём в открытую, а по нам никто не стреляет…