Первая и последняя свобода

Дисциплина, подчинение, приспособление, практика — все они только придают ещё большую силу сознанию, что вы представляете собой

что-то, только усиливают сознание собственной значимости. Ум практикует неалчность, и, следовательно, он не свободен от своего собственного сознания себя как неалчного; поэтому неалчен он не в реальности. Он просто набросил на себя новый покров, который он назвал неалчностью. Мы можем видеть целиком весь процесс всего этого: мотивация, желание результата, цели, приспособление к образцу, желание быть в безопасности в погоне за образцом — всё это просто движение от известного к известному, всегда в пределах процесса ума, заключающего себя в свои собственные рамки. Видеть всё это, осознавать это — начало разума, а разум не представляет собой ни добродетель, ни не-добродетель, он не может быть втиснут в образец ни добродетели, ни не-добродетели. Разум приносит свободу, а свобода — не вседозволенность, не беспорядок. Без этого разума не может быть добродетели; добродетель даёт свободу, а в свободе в жизнь вступает реальность. Если вы видите весь процесс целиком и полностью, во всей его сути, тогда вы обнаруживаете, что нет никакого конфликта. Это потому, что мы пребываем в конфликте и хотим убежать от этого конфликта, мы и перебираем всевозможные формы дисциплины, отрицаний и утверждений. Когда мы видим, что представляет собой процесс конфликта, вопроса о дисциплине нет, потому что тогда мы каждый миг понимаем пути конфликта. Это требует огромной бдительности — наблюдения себя всё время; удивительно здесь то, что хотя вы можете и не наблюдать всё время, но присутствует регистрирующий процесс, протекающий внутренне, и коль скоро есть такое намерение — чувствительность, внутренняя восприимчивость, чуткость всё время фиксирует картину, проекцию которой она может показать, когда вы будете спокойны.

Следовательно, это не вопрос дисциплины. Чувствительность никогда не приходит путём принуждения. Вы можете заставить ребёнка делать что-то, поставить его в угол, и он может затихнуть; но внутренне, возможно, у него всё кипит, и он, глядя в окно, что-то делает, чтобы убежать. Это то, что мы всё ещё делаем. Так что вопрос о дисциплине и о том, кто прав и кто не прав, может быть разрешён только вами самими.

Итак, вы видите, мы боимся пойти не туда, потому что мы хотим быть успешными. Страх — подкладка желания быть дисциплинированным, но неизведанное не может быть поймано в сеть дисциплины. Напротив, неизведанное должно иметь свободу, а не шаблон вашего ума. Именно поэтому спокойствие ума столь существенно. Когда ум сознаёт, что он спокоен, это уже больше не спокойствие; когда ум сознаёт, что он не-жадный, свободен от жадности, ум опознаёт себя в новой одежде не-жадности — но это не спокойствие. Вот почему следует также в этом вопросе понимать проблему того, кто контролирует, и того, что контролируется. Они — не отдельные феномены, но единый феномен: контролирующий и контролируемое — одно целое.

6. Об одиночестве

ВОПРОС: Я начинаю осознавать, что я очень одинок. Что мне делать?

КРИШНАМУРТИ: Спрашивающий хочет знать, почему он чувствует одиночество. Знаете ли вы, что такое одиночество, осознаёте ли вы его? Я очень сомневаюсь в этом, ведь мы нивелируем себя в деятельности, в книгах, во взаимоотношениях, в идеях, которые действительно не дают нам осознавать одиночество. Что мы подразумеваем под одиночеством? Это ощущение пустоты, когда ничего нет, исключительной неуверенности, когда ни в чём нет опоры. Это не отчаяние, не безнадёжность, но чувство пустоты, чувство опустошённости, чувство растерянности. Уверен, мы все чувствовали это, счастливые и несчастливые, очень-очень активные и те, кто привержен знанию. Все они это знают. Это чувство настоящей неизбывности боли, боли, которую ничем невозможно прикрыть, хотя мы и пытаемся сделать это.