Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»

Дарья была дочерью матроса Черноморского флота и жила в Севастополе. Пятнадцати лет от роду осталась она круглой сиротой, без опоры и всяких средств к жизни. Бедно жила Дарья в своем полуразвалившемся домике, когда до нее дошел слух, что неприятель ступил на крымскую землю. Войска Крымской армии потянулись на речку Альму. Многие встревожились и призадумались, услыхала и Дарья, что скоро ждут большого сражения. Недолго думая собрала она какие были пожитки – и к жиду. Добро у Дарьи было незавидное: купил жид всю худобу Дарьи без чего-то за 20 рублей да дал ей в придачу куртку да штаны матросские, положенные в заклад какой-то буйной головушкой.

Оделась Дарья в наряд матроса, обрезала себе косу, захватила торбу, положила в нее тряпки и ножницы, купила себе коня татарского – да и марш на Альму. Около полудня 8 сентября началось кровавое дело, в котором Дарья приняла горячее участие. Под деревом среди поля, оглашаемого выстрелами, привязала Дарья своего коня и, не обращая внимания на неприятельские выстрелы, начала свою христианскую работу – учредила свой перевязочный пункт для раненых. Развязав свою торбу, она достала тряпки и ножницы и стала, как умела, омывать и перевязывать раны офицеров и солдат. Свято было ее дело – и не одна благодарная слеза воина молила потом о здравии христианки-благодетельницы.

Кончилось дело. Велики были наши потери, много было увеченных и раненых. Дарья не покинула больных: она переселилась с ними в севастопольский госпиталь, где покоила и лелеяла их. Умирающие страдальцы благословляли бесстрашную Дарью и завещали ей кто часы, кто деньги.

Узнал об этом царь, прислал Дарье медаль, царица пожаловала ей крест с надписью «Севастополь», а старослуживые общей складчиной благословили Дарью образом Спасителя. С тех пор все стали называть Дарью Дарья Александровна[8], и жила она с утехой, что послужила отечеству, что утешила многих страдальцев.

Около полуночи отступившая армия собралась на реке Каче и расположилась здесь бивуаком. Вплоть до самой Качи тянулись раненые за отступавшими войсками. Многие из них, пройдя несколько шагов, падали на землю, другие скрежетали зубами, плакали, стонали так, что надрывалось сердце и привычного человека. Там плелся солдат, опираясь на ружье, как на костыль; здесь другой подвигался ползком, преодолевая страшную боль, чтобы только не попасть в плен бусурману; третий, проползя несколько шагов, падал в изнеможении, предоставляя свою участь воле Божией. Многие солдаты имели по нескольку ран, по шесть и по семь, и все-таки тащились за войсками, кто как мог, издавая страшные крики и перенося ту жгучую боль и невыносимую жажду, которую трудно изобразить, но которую испытывает почти каждый раненый. Желание не отстать от своих заставляло многих двигаться через силу. Так, один из них шел с оторванной рукой, на месте которой оставались только обрывки рукава шинели, в другой руке тащил он ружье и еще помогал товарищу, труднее его раненному; другой, с раздробленной ногой, болтавшейся по произволу, бодро тащился, опираясь на свое ружье; иной, с помощью того же ружья, подвигался вперед на пятах, так как пуля прошла через ступни обеих ног и оторвала на них пальцы; иной, раненный в голову, с запекшейся на лице кровью, облепившей его как корой, с помутившимися от боли глазами, направлял свои шаги ощупью, по слуху, беспрестанно спотыкаясь и падая, он страшно вскрикивал, но, снова поднявшись, все-таки тащился вперед и кое-как добирался до бивуака товарищей.

Невесел был бивуак после такого ужасного побоища. Русский солдат не любит отступать даже и тогда, когда не в силах преодолеть заведомо многочисленного врага; он предпочитает сложить свою молодецкую голову, чем уступить врагу клочок родной земли. Так было и теперь. Хотя каждый и видел во время самого боя, что на одного приходилось более чем по два неприятеля, а все-таки наши солдаты были недовольны отступлением. Сознавая, что дрались, как Бог и государь велел, полки шли молча на реку Качу, молча они и расположились на бивуаке.

Бивуак представлял мрачную картину.

Нигде не было слышно ни говора, ни шума и не видно было зажженных костров. Бледный свет луны, по временам показываясь сквозь тучи, освещал на короткое время унылые лица и кучки солдат, собравшихся не для говора, а для совершения молитвы над только что умершим товарищем. Там, в стороне, слышался голос грамотного солдата, читавшего отходную над земляком и другом. Пробегавший по временам ветер разносил по бивуаку звуки молитвы, предсмертные стоны раненых да шепот фельдфебелей, проверявших свои роты, считавших оставшихся в живых.