Первая жена (сборник)

Андрей Григорьевич очень волновался за Майю, за ход всего спектакля. Все-таки первая главная роль новой актрисы. В партнеры он подобрал ей опытного актера и по его поводу не переживал. А вот за Майю – очень! И особенно из-за того, что на репетициях она часто срывалась на слезы. Настолько входила в роль, что не выдерживала эмоционального напряжения. А режиссер считал, что, если во время репетиционного процесса актер столь максимально вовлекается в жизнь персонажа, то на самом спектакле может перегореть и не показать того уровня накала и трепета, который нужен. Майя соглашалась с ним, но не всегда могла оставаться спокойной. Слезы душили, голос сипел от плохо сдерживаемого напряжения, и гораздо больше сил у нее уходило на то, чтобы не заплакать, чем на отработку диалогов. В конце концов Андрей Григорьевич махнул рукой и разрешил ей плакать. Тем более, как про себя рассудил он, роль ее слез-то как раз и не предполагала. Так что лучше уж пусть выплачется на репетиции, чем ее прорвет на спектакле. Хотя опять же… Опять же… Эти бесконечные творческие изыскания: а как лучше – так или эдак? А как реалистичнее – плакать или нет? А что сильнее по душевному напору – показывать эмоции или не стоит?

– Так, Майечка, хорошо! Вы меня убедили. Не сдерживайте себя! У вас получается очень органично, – говорил он на репетициях.

Еще надо сказать, что большая роль в спектакле уделялась свету: в начале спектакля – ярко-белый, абсолютно безупречный, символизирующий чистоту и безмятежность. Притом не обжигающий, а именно безоблачно-теплый, доведенный до небывалой яркости и белизны. Потом будут и сумерки, и полумрак, и ночные сцены с одиноко-тусклой настольной лампой.

А в конце… В конце обычный дневной свет, привычные слова, какие-то обыденные и даже, казалось бы, банальные… Но за всей этой кажущейся привычностью и простотой – такая тоска, такой затаенный крик недолюбленной души, что невозможно даже представить, чем такое закончится. А оно и кончается ничем. Ничем и всем одновременно. Никто ничего не меняет в своей жизни: как жили эти двое, так и продолжают. Как ждали писем, так и ждут. Как любили исподволь, скрытно, полузаконно, так и любят. Чем закончить? Вроде бы и развития событий особого нет, а так цепляет за душу, что стоит ком в горле: ни проглотить его, ни выплакать.

Да и музыка тоже… Как отдельное действующее лицо. На протяжении всего действа французский шансонье хриплым, низким голосом даже не поет… То ли молится, то ли рыдает… Рвет душу, одним словом. И себе, и слушателям…

Не занятые в спектакле актеры, присутствующие на репетициях, уходили потрясенные, хотя сами не в силах были понять, а что же такого уж особенного происходит на сцене? Почему так щемит загрудинное пространство, почему грусть не отпускает потом долго-долго? А просто на сцене показывали любовь. Только и всего.

Майя предложила Андрею Григорьевичу включить в спектакль пару своих стихотворений, которые героиня пишет своему мужчине. Режиссер обещал подумать: и так спектакль получается сильный. Стоит ли перегружать его поэзией? Думал, сомневался и все-таки согласился. Придумал так: на излете спектакля, в финале, когда уже действие закончено, звучат стихи. Уже и свет в зале медленно зажигается, уже и все действующие лица произнесли заключительные слова, а главный герой, хватаясь за голову и глотая слезы, перечитывает поэтические строки, присланные ему любимой женщиной.

Ты был со мной. Неважно сколько,

Уже не помню,

Но ты был.

Сказать, что без тебя мне больно?

Сказать: не верю, что забыл.

К чему слова? Пустые звуки!

Скажи, ты тоже плохо спишь?

Скажи: тебе знакомы муки

Истосковавшейся души?

Увидеться? Опять обняться?

Прижаться, будто навсегда?

И прошептать: «Прошу, останься!»

Нет, невозможно, господа!

Уж лучше так, как есть…

Так надо…

Не изломав ничьей судьбы,

Потоки писем, как отрада

Предавшего свои мечты…

И на последних словах звучит музыка, и актеры выходят на поклон все под того же хриплого шансонье. А главный герой еще не может выйти из роли, и ошеломленный зал недоумевает: неужели это финал? Неужели?