Первое дело Аполлинарии Авиловой

— Merci, monsieur! Qui ^etes vous? Le m'edecin?[11] — спросил он меня по-французски. — Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.

— Это настойка из корней одной лианы, — почему-то соврал я.

Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше — пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.

С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.

Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела — прогнал от себя. Ей пришлось тяжело работать на разделке рыбы — мужа у нее не было, и ей всегда доставались самые мелкие рыбешки, которые не хотели чистить другие женщины, чьи мужья приходили с моря с богатым уловом.

Мать умерла от непосильной работы, а через несколько лет скончалась и единственная добрая к Марко душа — его бабка. У Марко обнаружилась падучая болезнь — его прогоняли и сторонились. Он подрос, смотрел на всех затравленным волчонком, а потом, улучив момент, забрался ночью в дом к богатею и зарезал его.

Марко побрел, куда глаза глядят. Промышлял мелким воровством, работал подсобным рабочим. Приступ эпилепсии настиг его в какой-то деревне к северу от Лодзи — его подобрали монахи и отнесли в монастырь.

В монастыре святого Бонифация он провел несколько месяцев. Будучи абсолютно невежественным в догматах церкви, он, сын лютеранина и внук православной бабки, отродясь не осенив лба крестным знамением, сделался яростным католиком: выстаивал мессы, истово молился и готовился к постригу. Он даже сменил имя на Марко, чтобы его не смогли найти. Мне он так и не сказал своего настоящего имени, данного ему при рождении.

Так бы и текла его спокойная и размеренная жизнь в монастыре, пока однажды в келью к нему не вошел настоятель, всегда проявлявший доброту и внимание к миловидному послушнику. Спустя несколько мгновение Марко понял, чего добивается от него настоятель, и с гневом отказался. Настоятель начал грозить божьими карами, но юноша выгнал сластолюбца вон.

С тех пор жизнь его в монастыре резко изменилась к худшему. На Марко накладывали епитимьи, поручали самую черную и грязную работу, и он не выдержал — убежал и завербовался матросом на торговое судно. И вот уже много лет он плавает на разных кораблях, под разными флагами и ни разу не возвращался на неласковую родину.

Конечно, я, воспитанный на постулатах «Не убий!» и «Подставь правую щеку» в душе осуждал человека, отнявшего жизнь другого. Но как я мог судить? Кто я, чтобы осуждать этого несчастного, больного эпилепсией, тем более, что он был единственный человек на судне, с которым я говорил по-русски.

Однажды, когда я по обыкновению работал в каюте над бусами, вытачивал отверстия, а порошок и расколовшиеся зерна ссыпал в склянку, ко мне постучались. Я убрал бусы в саквояж и открыл дверь. На пороге стоял Марко с небольшим мешочком в руках.

— Простите, Владимир Гаврилович, что мешаю, но я принес вам вот это, — и он протянул мне мешочек с костяными шахматными фигурками.

— Шахматы! — обрадовался я. — Откуда они у вас?

— Выменял у одного матроса. Он не знал, что с ними делать — в порту в карты выиграл, а я у него на табак сменял. Только я тоже не знаю, что это такое — вам принес, вы человек образованный.

Шахматы были истинным произведением искусства. Выточенные из слоновой кости и агата, небольшие фигурки поражали точностью деталей. Вместо слона я выудил из мешочка фигурку епископа в маленькой шапочке — и понял, что выточила их рука европейского мастера.

— К ним нужна еще доска, — сказал я, пересчитывая агатовые пешки. На шестьдесят четыре клетки.

— Какая доска? — не понял Марко.

— Надо сделать так и так, и тогда мы сможем сыграть в шахматы, посмотри сюда, — я показал ему рисунок, набросанный на полях моего дневника.

— А что это вы пишете? — спросил мой гость, показывая на раскрытые страницы. — И не жалко столько чернил тратить?

— Вот сюда я записал стихи, удивительно точно описывающие мои мечты:

«Если только жив я буду,Чудный остров навещу,У Гвидона погощу…»

Это, Марко, я описываю остров, на котором я был. Его флору и фауну, легенды и мифы, обычаи туземцев — я же путешественник и обязан вести дневник.