Первое дело Аполлинарии Авиловой

Я прочитал стихи и удивился тем чувствам, которые они во мне разбудили: когда я был на острове, мне очень хотелось покинуть его, чтобы увидеть родину и тебя, Полина, и вдруг такое желание снова там оказаться. С чего бы это?

Вдруг Марко повел носом:

— Чем это у вас так пахнет, Владимир Гаврилович? — спросил он. — Вот этим порошком?

— Да, — ответил я, ибо скрывать было бессмысленно.

— Это то самое лекарство, которое спасло меня? — Марко протянул было руку, но я взял склянку и тщательно закрыл ее притертой крышкой.

— Марко, я сам не знаю, что это за лекарство. Вот вернусь в Санкт-Петербург, отдам это вещество в географическое общество — пусть там разбираются. Я не лекарь, и фармакопея не относится к числу наук, о которых я имею полное представление.

— Извините, — смущенно пробормотал мой собеседник, взял рисунок и удалился.

Через пару дней он принес мне самодельную доску, выкрашенную по клеткам углем, и я научил его играть в шахматы.

А в Марселе он пропал. С ним пропала и моя склянка с притертой крышкой. Хорошо еще, что он не тронул твои бусы, Полина, иначе осталась бы ты без подарка.

Глава седьмая

Газеты сообщают, что…

Петербург, газета «Гражданин», 20 сентября, № 261. 1885 год.

В 11 ч. утра в церкви св. Екатерины — панихида, годовщина смерти Вас. Петр. Поггенполя, быв. гофмейстера Высочайшего двора.

В Петербурге боятся наводнения, но не состоялось.

Член госсовета, ген-адьютант кн. А.М.Дондуков-Корсаков избран почетным членом СПб. речного яхт-клуба.

20-го в Александринском театре в 7 ч. «На всякого мудреца довольно простоты».

В Мариинском — 7 ч. 30 мин. — Демон.

В Немецком театре 8.30 — в последний раз «Семь швабов».

Василеостровский театр, 7.30 — «Гроза».

В № 262 дневник обозревателя от 20 сентября — о духе дворянства.

В Санкт-Петербург я прибыл через полгода после своего отъезда из Кейптауна. Из Киля я направился во Франкфурт, к моему старому другу герру фон Цюбиху, он и его жена Шарлотта приняли живейшее участие в моих бедах: снабдили меня бельем, одеждой и деньгами, помогли выправить паспорт, и вскоре я уже пересекал границу России.

До Санкт-Петербурга я добрался с положенным комфортом, устроился в гостинице и принялся за газету. Русских газет я не читал уже несчетное количество дней. Мне все было интересно, ведь я так далек был от цивилизации и родины.

На следующий день я добился аудиенции у графа Викентия Григорьевича Кобринского. Мне помнится, он родом из наших мест, а твоя тетка, Полина, достопочтеннейшая Мария Игнатьевна, была с ним в близких отношениях.

Графу около шестидесяти. Он высокого роста, сух фигурой, с окладистой седой бородой и густыми бакенбардами. Держится прямо, но видно, что эта прямота дается ему с трудом, только за счет многолетней привычки. Мне даже послышалось, как у него скрипели суставы, когда он садился в свое кресло. Глаза умные, с холодным стальным блеском, и сострадание в них никогда не отражалось.

Встретил Викентий Григорьевич меня весьма любезно:

— Присаживайтесь, дорогой Владимир Гаврилович, рад вас видеть. Мы уж отчаялись — ведь столько времени прошло.

— Благодарю за беспокойство, ваше сиятельство, — кивнул я, — это путешествие было не в пример тяжелее и опаснее всех предыдущих, хотя мне многое пришлось испытать: на меня тигр в уссурийской тайге нападал, и в пустыне Кара-Кум без воды оставался. Много чего было…

— Читал ваши отчеты. Весьма, весьма интересные и познавательные. И посылки приходили в целости и сохранности. Все же нынешняя почта работает не в пример лучше, чем год назад, — удивительное высказывание для пожилого человека, обычно считающего, что раньше все было не так, как нынче, а намного лучше, чище и пристойнее.

— Благодарю вас за оценку моего скромного труда, — поблагодарил я.

Граф посмотрел на меня с интересом:

— Я понимаю, что вы с превеликими трудностями избежали смертельной опасности — я читал ваше письмо, посланное из Германии. В том же письме вы сообщили, что везете некоторые образцы, собранные вами на островах в Индийском океане. Что ж, любопытственно…

Он встал, вышел из—за стола и подошел к небольшому низкому столику возле окна.

— Показывайте, г-н Авилов, ваши находки. Здесь прекрасное освещение.

Осторожно, по одному, я стал доставать из кожаного саквояжа предметы, которые мы с фон Цюбихом тщательно закаталогизировали и снабдили ярлыками. Здесь были камни от метеорита, образцы светящейся плесени (правда, она не светилась, но отчет о ее свойствах был приложен), почва из-под корней пандануса ароматного в бумажных пакетиках, листья, и самое главное — семена удивительного растения в скорлупе-оболочке.

— Что это? — заинтересовался граф, вертя в руках скорлупу.

— Удивительный плод, ваше сиятельство, — ответил я.

— Давайте присядем, Владимир Гаврилович, и вы мне все по порядку расскажете. И оставьте ваш придворный этикет.

Он снова сел за свой стол, не выпуская из рук оболочку пандануса.

— Не смею отнимать у вас время, Викентий Григорьевич, я уже написал отчет, который приложил к сим образцам.

Граф Кобринский нахмурился и в нетерпении качнул головой: