Первое грехопадение(СИ)

Не знаю почему, но я сразу ей поверил - столько искреннего сочувствия было в её глазах! Да и какая разница, кто и что рассказал Галке? Одно я знал наверняка: Галка не простит. И винить, кроме самого себя, мне было некого.

Потянулись дни, похожие на пытку. Я входил в класс, садился за парту и сидел до последнего звонка, почти не выходя на перемены. Когда вызывали к доске, я что-то сбивчиво и путано отвечал, не поднимая глаз, и, точно пьяный, неловко задевая парты, возвращался на место. Моя успеваемость покатилась по наклонной: журнал запестрел тройками, а вскоре появились даже двойки. Забросил я не только учёбу, но и книги. Немного отвлекала работа по дому, но какая работа зимой: наколоть дров, почистить в стайке у Дуськи с телёнком да натаскать из колодца воды - вот и всё. Остальное время я валялся на топчане, для отвода глаз держа в руках книгу, или слушал, не слыша, радио. Мама, видно, понимала, что со мной происходит неладное, и уже несколько раз спрашивала, почему Галя перестала к нам заходить? Я отмалчивался, и она, вздыхая, отступалась от меня. Зина что-то разузнала у девчонок и однажды, когда мамы не было дома, подсела ко мне и, со свойственной ей прямотой, сказала:

- Из за какой-то вертихвостки и так переживать... Брось ты, Колька! Ты же такой парень! Свистни, и за тобой табун девчат побежит.

- Она не вертихвостка. И мне никто не нужен, - отрезал я.

- Ну, как знаешь...

Вначале я упивался жалостью только к себе, считая себя самым несчастным человеком на всём белом свете. Но изо дня в день, глядя на сидящую впереди Галку, я начал понимать, что ей ничуть не лучше, а, возможно, и хуже, чем мне - это её предали. За какие-то недели она сильно изменилась: реже стал слышен её смех, появилась не свойственная ей сдержанность и задумчивость; она почти не участвовала в играх, а если играла, то без прежнего энтузиазма и задора. Правда, учиться продолжала ровно, без срывов.

Всё это, вместе взятое, делало мою жизнь в школе почти невыносимой. У меня даже мелькнула крамольная мысль: не бросить ли школу и - на лесосеку. Как Серёжка Кузьмин. Я не буду видеть Галку, она меня, и постепенно всё забудется... Но я тут же отбросил эту идею, как неосуществимую: мама ни за что не позволит бросить школу, а против её воли я, конечно, не пойду.

Между тем мои дела в школе шли хуже и хуже. Учителя не могли понять, что со мной происходит, стыдили, читали нотации, оставляли после уроков, но ничего не помогало. Наконец, Валентина Ивановна как-то в конце занятий подошла ко мне и сказала:

- Коля, задержись ненадолго, мне надо с тобой поговорить, - закрыв за последним учеником дверь, Валентина Ивановна подсела ко мне. - Я не стану тебя упрекать и ругать за плохую успеваемость, сам знаешь - это недостойно тебя. Теперь о другом. Вижу: между тобой и Галей что-то произошло, но ты ведёшь себя, честно скажу, не по-мужски. Ты просто раскис и, извини за грубость, превратился в мокрую курицу. Пойми, Коля, жизнь на этом не заканчивается, она у тебя только начинается. И впереди будут испытания намного сложнее, поверь! Ты слушаешь меня? - я кивнул, она помолчала, потом приобняла за плечи, почти как мама, и сказала: - У тебя замечательные способности, Коля. Ты должен учиться, должен продолжать своё образование. В городе, куда ты собираешься уезжать (я уже говорила с твоей мамой), есть вечерние школы, техникумы и можно учиться после работы. Сейчас так многие делают. Ты согласен со мной? А с Галей вы ещё помиритесь - вот увидишь.

Я покачал головой.

- Так серьёзно?

Я не ответил.

- Тогда не знаю... В этом вы сами должны разобраться. А сейчас для тебя самое главное - учёба.

Ещё до разговора с Валентиной Ивановной я понимал, что вечно так продолжаться не может, что пора взять себя в руки, но инерция набрала ход, и у меня не хватало сил противостоять ей. Однако жёсткие и справедливые слова Валентины Ивановны встряхнули меня, заставили по-настоящему задуматься о будущем. Мама не так давно назвала меня мужчиной... Какой там мужчина! "Хлюпик, слюньтяй - и ничего больше!", - сделал я для себя неутешительный вывод. Нытьё и самобичевание не помогут мне, если я надеюсь (а я всё ещё надеялся) заслужить прощение у Галки. Не каменная же она, в конце концов!

Я энергично приналёг на учёбу, и это сразу же сказалось на успеваемости. Я опять стал засиживаться за книгами допоздна, а стихи Есенина, которые помнил наизусть, переписал в отдельную тетрадку. После всего что случилось, его стихи теперь по-новому зазвучали для меня, перекликаясь с моими горькими мыслями и переживаниями. А потом и сам, подражая ему, сочинил несколько стишков. Одно из них мне самому понравилось, и я показал его Валентине Ивановне - своему ангелу-хранителю:

Белые сугробы, чёрные дома.

От земли до неба снега кутерьма.

Замело по крыши, не видать дорог,

воробей под стрехой съёжился, продрог.

В низеньком оконце огонёк погас,

спит моя деревня в этот поздний час.

Она прочитала и внимательно посмотрела на меня:

- Это уже кое-что. Молодец, Коля. Давай пошлём его в "Пионерскую правду"?