Первомост

— Что негоже? Сказано: все будешь иметь. Дом тебе поставят возле двора, к воеводской трапезе допущен будешь, поставим церковь в честь святого Николая, и отпишу ей десятину, как заведено.

— Не обесценивай, чего сам не имеешь, — важно произнес Стрижак. Молитва — вещь дорогая, и никогда чрезмерно. Ибо что в мире самое дорогое? Золото? А какое золото знает человек? Кованое? Платаное? Прутовое, пряденое и пареное — вот и все. А молитва, сам согласен, — на каждый день и на каждый случай, и каждому делу новая и своя. Сказано же: «От плода уст своих человек насыщается добром, и воздаяние человеку — по делам рук его». И еще сказано у премудрого Соломона: «Уста правдивые вечно пребывают, а лживый язык — только на мгновение».

— Зовешься как? — прервал Мостовик его тираду.

Другого такой неожиданный поворот разговора сбил бы с толку, но не Стрижака.

— Человек может зваться всяко. Вот я переночевал здесь лишь одну ночь, а уже нарекли меня словозлобные твои прислужники Стрижаком.

— До этого как звали?

— Был Екдикий в честь мученика севастийского из сорока святых. Но темнота людская привела к тому, что звали меня «Как-дикий», ибо…

— Как-дикий — не годится. Будешь называться Стрижаком — так проще.

— Одежку даже человек сам себе выбирает. Имя же…

— У меня будешь зваться: Стрижаком.

— Еще не согласился здесь оставаться, Воевода. Не договорились.

— Уже договорились. Будешь иметь все, сказано тебе. Дом поставят возле воеводского двора, на возвышении. К трапезе допущен будешь, к моей. Церковь возведем в честь святого Николая и десятину отпишу ей, как заведено от Владимира-князя.

— Мало, — вздохнул Стрижак смиренно.

— Мало? — воскликнул Воевода с угрозой в голосе. — Кому же, святому Николаю?

— И ему, и мне. Прежде всего — мне. Потому как я — ненасытный. Чтобы кое-как перекусить, за один присест съедаю печенку барана, гуся жареного, две курицы вареных, печень воловью, три хлеба и запиваю тремя мерами меду выстоянного, да пива, да…

— Накормлю!

— Могу и все здесь сожрать!

— Не сожрешь.

— Видал и воевод и бояр. Обещают все, а потом за ножницы хватаются и стригут. Волосы же на человеке все равно что разум. Безволосым к богу не прорвешься. Безволосый — что безголосый. Бог в облаках, а волосы в лохматости своей что есть? Тоже облако человеково.

Воевода терял свое превосходство, первенство у него забирали прямо на глазах, нахально и бесстыдно, он сам был виновником наглости Стрижака, и, чтобы прервать бесконечные разглагольствования расстриженного попа, Мостовик мрачно остановил его:

— Говори: хочешь служить на моем мосту?

Однако мех с паскудными ветрами непослушания, единожды развязанный, уже невозможно завязать. Теперь Стрижак не бормотал безумолчно и не болтал просто так — он гремел словами высокими и едкими, он проповедовал, он поучал заблудшего Воеводу, пронизывал его словесами — так пастух цепляет герлыгой паршивую овцу, отбившуюся от отары, и бросает ее в стадо.

— Не рцы «добро мое», а глаголь: «поручено мне на мало дней, я же, словно ключарь, доверенное раздаю по высшим повелениям». Ибо богатства всего мира уподобим реке: отсюда уйдут вниз и снова сверху поступят. А мы стоим на берегу, где велено, и разводим руками, не хватая в ладони, потому что пустыми будут, сколько ни хватай. Ибо если длится только смена, то не длится ничто.

Воевода тяжело пошевельнулся, словно бы намереваясь встать и одним махом покончить с такой пустопорожней болтовней, в которой, кроме оскорбления для Мостовика, никто бы ничего уже и не услышал. Одного Воеводина слова было достаточно, чтобы этого языкастого пришельца выбросили отсюда, выгнали из Мостища, будто шелудивого пса, избили до полусмерти палками, швырнули с моста в самое глубокое место Реки — да что угодно сделали бы, стоило лишь Мостовику шевельнуть усами!

Однако Воеводе снова вспомнились бесконечные княжьи наезды на мост, неожиданные и своевольные, вспомнилось и то, что было с ним самим и что до него здесь творилось, было ли оно или и вовсе не было, — все стояло перед ним будто во снах или видениях, князья надвигались на мост с обоих берегов Реки, наскакивали и налетали то с киевской стороны, то с черниговской, а Мостовик стоял как бы разодранный, как бы разделенный на части между двумя берегами, он принадлежал и одному берегу и другому, обреченный соединять несоединимое, примирять непримиримое, удерживаться меж двух огней и не гореть, стоять на водах и не тонуть. Имея мост, легко выходить сухим из воды, но живым из огня — это требовало от человека незаурядного умения.