Первостепь

Сквалыга вся замерла, ждёт – не дождётся. Чёрная Ива пошла уже. Ноги едва не заплетаются. Но ей всё равно. Пусть будет что будет. Добраться до своего чума и спать. Добраться – и спать.

– Чёрная Ива хоть знает, куда идти? – Сквалыга догнала её, схватила за плечо. Разворачивает. – Там её чум.

Да, вправду там. А она куда шла? Не помнит уже Чёрная Ива.

– Завтра по ячмень идём. Чёрная Ива с нами пойдёт?

Кивает головой Чёрная Ива. Наверное, пойдёт. Только куда? В чум свой ей нужно. А где тот, где этот чум…

Сквалыга взяла под руку, сопровождает. Так лучше. Так легче идти. Но со стороны, может быть, смотрят. Такая больная вдруг Чёрная Ива. Невероятно. Но ей всё равно. Дошли, наконец, до её чума. Откинула полог, залезла. К счастью, нет её мужа, не надо ещё отвечать. Лишь бы Сквалыга того не позвала, лишь бы просто ушла… Чёрная Ива уже повалилась на лежанку, закрыла глаза – ужасно звенит голова, так больно и… она вдруг вспомнила, кто её вывел, она же видела сверху… Сосновый Корень её вывел, не Львиный Хвост, Сосновый Корень. Но не это ведь главное, нет, не это. Там, когда стало ей плохо, когда душа выскочила, там она видела мать. Мать на неё глядела. Мать сказала… – но Чёрная Ива не может того повторить, даже в мыслях не может. Нет!

Снаружи, кажется, закапал дождик. Стучит сверху по шкурам, словно скребётся. Чего скребётся, зачем, чего хочет? Завтра надо идти по ячмень, - думает Чёрная Ива. Обо всём забыть и идти. Тут нельзя оставаться. Потому что Игривая Оленуха зайдёт, потому что захочет поговорить и будет смеяться. Она просто не сможет на ту взглянуть. Просто не сможет. Как на гиену с вывернутыми лапами.

Наконец-то забылась Чёрная Ива. Уснула как будто.

Дождик покапал и прекратился. Но Чёрная Ива не слышит.

Режущий Бивень вернулся. Увидел, что Чёрная Ива всё ещё спит, успела одеться, но снова спит; задумчиво поглядел Режущий Бивень, однако своих дум полна голова, постоял, постоял – и обратно ушёл.

Пускай спит Чёрная Ива, сколько ей хочется. Пускай спит.

****

Схватка с гиенами была быстрой. Двойной Лоб разбросал мерзавок будто пучки вонючей травы. В колючих кустах им некуда было отступать, тут они утратили свою извечную увёртливость, а мамонт шёл напролом. Кусты для него превратились в траву. Он крушил их вместе с гиенами.

Он разметал их всех. Первая, подброшенная могучим ударом, повисла безжизненным трупом на цепких ветвях, другую Двойной Лоб придавил ногой так, что у той вылезли кишки, куда-то та поползла, оставляя кровавый след, а мамонт уже рванулся за третьей, тоже настиг, подхватил хоботом, стукнул об землю, потом наступил ногой и вывернул хоботом лапы, одну за другой, как привык выворачивать с корнем молодые сочные деревца. У этой вместо сока брызнула кровь изо всех отверстий, даже из глаз, но у мамонтов, как и у всех прочих зверей, нет жалости к врагам. Душа уже отлетела, а тело можно крушить, сколько нужно, покуда не утихомирится ярость. Долго бы та не утихомирилась, да только, наконец, большой мамонт вспомнил о маленьком. Ведь изначально он шёл на его запах, а теперь всюду витал дохлый запах гиен. Двойной Лоб, возбудившись, чуть не пошёл по следу разбойниц обратно, но вовремя вспомнил, что их животы не были набиты едой, кишки вылезали пустые. Значит, они шли кормиться. И Двойной Лоб направился тоже туда, куда они шли. И вскоре вновь поймал запах детёныша. И запах ещё одной ненавистной гиены тоже.

Он бросился вперёд со всех ног, затрубил, чтобы детёныш терпел, а гиена боялась. Гиена, действительно, заранее испугалась, её запах стал удаляться. Тогда как запах детёныша всё больше усиливался.

Напуганный детёныш дрожал как промокший осиновый лист на ветру. Глаза его налились кровью от ужаса, вылезли из глазниц. Он не узнавал своего старшего товарища, он готовился к смерти, принимая Двойного Лба за орду гиен или за очень-очень большую гиену. Двойной Лоб в нерешительности остановился. Немного отступил и стал чистить о землю и о кусты свои ноги, бивни и хобот, стирая остатки гиеновой крови. Потом подошёл к детёнышу с другой стороны. Но тот всё равно его не узнавал, тот помнил в нём взбесившегося мамонта, который страшен не менее своры гиен. И если бы Двойной Лоб к нему кинулся, детёныш вполне мог умереть от страха. Поэтому взрослый мамонт принялся беззаботно пастись. Он обрывал потихоньку колючие ветки и как бы пихал себе в рот, но промахивался, ветки падали под ноги, он их топтал и неуклонно, полушаг за полушагом, приближался к детёнышу. И тот понемногу стал успокаиваться. Наконец, Двойной Лоб смог дотронуться своим хоботом до его исцарапанной спины и обнюхать кровавую рану на месте хвоста. Жестоко досталось детёнышу, но – главное – Рваное Ухо был жив, и теперь уже взрослый товарищ никуда не отпустит его ни на шаг. Если б мамонты клялись, как люди, Двойной Лоб мог бы поклясться, что не отпустит.