Первостепь

Заснул старый шаман. Спокойно заснул, хотя за тонкими шкурами его жилища галдят люди. И о «сговоре» тоже галдят. Но шаман их не слышит. Спокойно спит. Не ворочается. Не от чего ему ворочаться, не от чего кряхтеть. Свою судьбу всегда готов приветить. Вот только сон никакой не приходит к шаману. Одна темнота. Как будто сон ожидает вместо шамана: подожгут или не подожгут?

Не подожгли. Большая Бобриха будит своего мужа:

«Они все ушли. И тебе хватит спать. Займись-таки делом. Или мой муж и впрямь уже не шаман?»

Вот, началось, – кряхтит Еохор. А он уже было порадовался за Большую Бобриху. Рано всё же порадовался. Рано.

****

Смерть не пришла за ним сразу. Не торопилась. Наверное, он был слишком огромен для её ветхих зубов. Она боялась подавиться. И он остался один. Совершенно один.

Он хотел умереть. Он не понимал, для чего он ещё нужен здесь. Он хотел перебраться туда, где теперь бродит детёныш Рваное Ухо, где пасётся всё его стадо. Раз смерть отказалась сама его забирать, значит, только двуногие могли направить её. Он протяжно трубил, призывая двуногих с их острыми палками, однако звук получался хриплый и слабый. Никто не откликался. Как никто не откликался и на другой его зов, низкий, утробный. Двойной Лоб оставался один. Вопиюще один.

И тогда он стал звать камень. Огромный камень. Ведь мамонты могут звать дождь, умеют, когда очень надо, а теперь ему очень был нужен камень. Огромный камень. Огромнее всех мамонтов сразу. Он хотел, чтобы этот камень упал вместо дождя. Он очень хотел. Он даже почувствовал, как это будет. Как огонь рассечёт небо – и оно треснет. А после вспыхнет. И тогда будет море огня. Целое море. Безбрежное. И весь этот нелепый мир сгорит дотла. Когда-то Двойной Лоб убегал от одного жалкого факела, которым грозился двуногий, а теперь… теперь он сам грозился целым морем факелов. Они будут падать как дождь, как дождинки, факел вместо каждой дождинки, нескончаемый дождь из пылающих факелов, такой дождь он и вызывал. Долго-долго вызывал. Покуда не надоело.

Он забрёл в золотистые травы. Солнечная трава, рожь, с твёрдыми зёрнами, очень вкусна. Настолько вкусна, что на ней поселяются духи другого ума. Их легко различить по фиолетовым гнойникам спорыньи. Именно их искал теперь мамонт. Чтобы съесть, проглотить, впустить внутрь. И ещё крепче призывать камень и море факелов. С другим умом призывать.

Его бросило в холод. Потом бросило в жар. Изо рта закапала слюна. Духи другого ума без препятствий вошли в его голову, и он не был больше одинок. Он теперь мог разговаривать с миром, с любой отдельной травинкой и со всем остальным, с кем хотелось.

Трава стала огромных размеров. Уподобилась раздутым деревьям. У неё выросли хоботы, появились глаза и даже бивни. Трава смеялась над мамонтом. Она говорила, будто он превратился в жертву собственной жадности. Зачем он рос столь большим, зачем отращивал такую густую шерсть, ведь льды уже не вернутся. Ему нужна голая кожа, без шерсти, и огромные уши, которыми он мог бы обмахивать голову, потому что его голова всегда раскалена, разве не так? Двойной Лоб про себя соглашался, что так, голова его в самом деле невыносимо горела, как будто факелы уже падали с неба, оттого всё, что он видел, покрывалось ожогами, огромными дутыми волдырями, которые лопались, лопались, лопались багровыми сгустками, причиняя болезненные ощущения – но он не сдавался. Он опять звал. Трава его раззадорила. Трава смеялась над ним, а он посмеётся над нею, когда та сгорит. Вся. Дотла. Он не сомневался, что та сгорит. Он это знал. И духи другого ума подтверждали. И тогда мамонт угомонился. Решил, что достаточно огненных факелов он позвал. И вдруг всё стемнело.

Возможно, это явилась смерть. Может быть, смерть забрала его – в пустоте болтались вязкие мысли, и Двойной Лоб мог даже их видеть откуда-то сверху или откуда-то сбоку. Или откуда-то снизу. Как они дрыгали ножками. Как насекомые. Как пауки на паутине перебирали за нити и что-то вытрясывали из своих необъятных сетей.

Он отчётливо вспомнил предыдущую жизнь. Он был там двуногим, неуклюжим шерстистым двуногим, не таким, как теперешние. Сыпал снег, наступали льды, было мало еды; мало еды, с которой он мог бы справиться. Большая еда не боялась его, потешалась над ним и даже охотилась на него. Он всегда злился. Он хотел быть умнее всех и сильнее, он хотел быть могучим, как когдатошние драконы, он хотел никого не бояться, ни перед кем не отступать и командовать всеми. Даже вечными льдами. Таким он и умер в той жизни, раздавленный отколовшейся глыбой льда, которая размозжила его, словно муху, ведь он был таким маленьким и таким жалким в сравнении с этой громадой. Маленьким, глупым и жалким!

И теперь тоже он желал льдину. Ту самую льдину. Пусть вновь упадёт и расколет. Не только его – весь мир пусть расколет. И вернёт всё, как было. Пускай вернёт! Пусть будет холод вместо жары. Он просит холод. Мамонту нужен холод. Пускай вернёт!