Первый человек

Де Пальма отметил в памяти его странную шепелявую манеру произносить это слово и то, что Бернар сознательно не назвал медика доктором. Бернар отошел немного в сторону, повернулся лицом к бледно-розовой стене и прочел немного в нос:

Меня тревожит, что я похолодел.Как тяжело подпирать собой эту крышу!Хмурое небо в слезах, и я слышуЕго плач над молящейся женщиной. Знает ли она,Что я был влюблен в ее черные волосы, когдаОни кружили по моему лицу и глазам,Как танцует не имеющий возраста шаман…

— Великолепно! Это очень красиво! — воскликнул Дюбрей. — Но мне кажется, что это старое стихотворение. По-моему, я его уже читал.

— Постойте! — пронзительно закричал Бернар. — Я еще не закончил!

Он закрыл глаза, жестом велел всем молчать и стал читать дальше:

На прямой аллее, что идет по нездешним мирам,Капли дождя вырастают то здесь, то тамИ стирают ее ласковое лицо.Оттает ли когда-нибудь сердце мое?Нет, я лишь мертвая ледяная плоть.Мои ноздри покрылись инеем, в них клевер растет.Мои глаза глядят лишь на свои веки сквозь тьму.Если ли бы я знал молитву, хотя бы одну!

Бернар повернулся к своим гостям. Его лицо сияло.

— Я написал это тридцать лет назад. Тома тогда был рядом со мной. Я это помню так, словно это было вчера.

— А когда это было? — поинтересовался Дюбрей.

— Когда я был всего лишь навозом. — Бернар забавно поморщился, отчего его усы встопорщились. — В семидесятых годах! Зимой. А может быть, и летом: когда тебя лечат химией, забываешь, какого цвета времена года. — Он хлопнул себя ладонью по виску. — Вот, месье, где оно находится, сумасшествие.

И снова начал читать стихи:

Неутомимо, как муравей, буду я строить сноваТот мир, который ты разбила железным словом.Я дам тебе больше, чем свои перья и душу в крови,Больше, чем мои усталые глаза и чем этот липкий мир.Я покажу тебе красоту, недоступную для твоих глаз.Я согрею тебя теплом любви в вечерний час.

Бернар вернулся на свое место, как школьник, хорошо ответивший на уроке. Доктор Дюбрей отошел в сторону и стоял, опираясь на маленький столик, который служил письменным столом.

— Какое было любимое стихотворение Тома? — спросил он.

Вместо ответа, Бернар вынул из уже полупустой пачки сигарету, порылся в карманах и сказал:

— У меня спички кончились.

Де Пальма протянул ему свою зажигалку. Бернар схватил ее быстрым движением, словно боялся, что ее отнимут раньше, чем он успеет ею воспользоваться.

— Большое спасибо, месье! — поблагодарил он и затянулся сигаретой.

Этот первый глоток был таким долгим, что его худые щеки втянулись внутрь. Потом он выпустил дым из носа и ответил:

— Любимое стихотворение Тома я вам не прочту. Оно — наша с ним тайна. Тома просил меня никому его не повторять, и я дал слово. А свое слово я никогда не нарушаю.

Бернар смотрел перед собой, но иногда бросал взгляды в сторону де Пальмы.

— Когда вы видели Тома в последний раз? — спросил Дюбрей.

— Совсем недавно!

Де Пальма хотел заговорить, но врач остановил его движением руки и монотонно произнес:

— Мне кажется, он попался мне навстречу в аллеях Виль-Эврара. Я ошибаюсь?

— Нет! — воскликнул Бернар. — Он приходил сюда и сказал мне, что видит меня в последний раз. Я заплакал, а он утешил меня.

— Что он сказал вам в утешение?

— Что он скоро будет свободным человеком и будет меня ждать в раю сумасшедших.

После этих слов надолго наступила тишина. Где-то в аллеях парка раздавался крик, голос был мужской. Де Пальма вдруг вспомнил себя самого — такого, каким он после смерти брата пришел к психиатру из больницы Консепсьон в Марселе.

— Я уже не помню, в какой день Тома приходил сюда, — продолжал доктор.

— В прошлую среду.

Де Пальма и Дюбрей изумленно переглянулись.

— Он приехал маршрутом 113 в четырнадцать часов и сразу прошел прямо в мою комнату. Он ушел в шестнадцать часов — ни минутой раньше, ни минутой позже.

— Вы знаете, где он теперь живет? — спросил де Пальма.

— Не знаю. Он мне этого не сказал: он не так глуп.

— Почему вы это говорите?

— Потому что вы полицейский. Значит, он сделал что-то нехорошее.