Первый ученик

— Очевидно, горим нетерпением? — спросил он, потирая руки. — Да, да, принес я вам отметочки. Хорошие и плохие. Всякие. Каждому по заслугам. Интересно их получить на руки. Не правда ли?

— Конечно! — невольно вырвалось у многих. — Сейчас раздавать будете?

— Кто же это из вас такой нетерпеливенький? Покажись, покажись.

Никто, разумеется, не показался.

Швабра подошел к окну и долго смотрел на улицу.

— Погода сегодня хорошая, — мечтательно сказал он.

— А отметки скоро будете раздавать? — опять спросил кто-то.

Швабра не ответил, лишь укоризненно покачал головой, потом снова стал глядеть на улицу. Побарабанил по стеклу… Вдруг резко повернувшись к классу, расцвел улыбкой:

— А кто, признайтесь-ка мне, будет сегодня отвечать урочек? На пятерочку…

Видя, что желающих нет, притворился удивленным.

— Как? — воскликнул он, — неужели и ты, Коля Амосов, не хочешь? Хе-хе…

— Я? Я могу, — растерянно поднялся из-за парты Амосов. — Я могу… Отвечать?

— Сиди уже, сиди. Ты у меня, Николяус, молодец. Коля, ты у меня, Коля… Нико…

Швабра не договорил: раскрылась дверь, и в класс вошел Аполлон Августович.

Все быстро поднялись и уставились на директора.

Знали — зря он в класс не войдет.

Аполлон Августович сказал что-то Швабре на ухо. Швабра сделал изумленные глаза и затеребил на своем сюртуке пуговицу.

Заложив руки за спину, директор повернулся лицом к классу, но сразу не заговорил. Умышленно медлил и внимательно оглядывал каждого. Под его бесцветным и тяжелым взором многие быстро опустили голову.

— Сегодня утром, — тихо начал Аполлон Августович, — обнаружено неслыханное кощунство. — Вздохнул: — Неслыханное, дерзкое и безбожное. И где? — Он грустно улыбнулся: — В стенах нашей гимназии. В стенах нашего учебного заведения. Аким, войдя утром в домовую церковь, заметил, что дверь в нее открыта, а кружка с деньгами исчезла. Сорвана и похищена.

Аполлон Августович умолк и пристально посмотрел на Самохина.

Самохин выдержал его взгляд, но почувствовал, что сердце забилось чаще. Взял себя в руки, притворился спокойным и равнодушным.

Класс с жадностью уставился на директора, ждал, что он сообщит дальше.

Амосов спросил:

— А кто же это? Не нашли?

Аполлон Августович не ответил и продолжал смотреть на Самохина. Самоха бросил осторожный взгляд на затылок Мухомора и по тому, как Мухомор держал голову, руки, плечи, он понял, что тот на директорскую удочку не поддастся. Это сразу его ободрило, обнадежило, и Самоха повеселел.

— Кража, — сказал Аполлон Августович, — сама по себе есть большое преступление, но кража в церкви — это уже преступление вдвое. Обокрасть святую церковь… — Он безнадежно развел руками.

«А Лихова обокрали, так это, небось, ничего, — сердито подумал Мухомор и нахмурился. — Мы собирали-собирали, а они… Сами жулики, а жуликов ищут… — И решил: — Будь, что будет, до последнего не сдамся».

— Кто мог совершить такое преступное дело, — продолжал директор, — я не знаю. Есть, конечно, кое-какие соображения у меня на этот счет, но…

Он опять посмотрел на Самохина. Потом медленно перевел свой тяжелый взгляд на Мухомора, как бы молча указывая классу на истинных виновников всего дела.

Аполлон Августович боялся, как бы о кружке не узнало его начальство. Узнает — начнутся разговоры: плохо, мол, следите за порядком, вам, мол, доверили гимназию, а у вас вон что творится… Пойдут суды да пересуды. Ничего, кроме неприятностей по службе, не получится…

А уж чем- чем, а своей репутацией перед начальством Аполлон Августович дорожил больше всего на свете.

Догадывался он, конечно, что кража церковной кружки — дело рук самих гимназистов, что кража эта имеет прямое отношение к деньгам, собранным для Лихова, что, скорее всего, это сделали именно четвероклассники, так как сбор для Лихова проводился ими. А раз воры из четвертого класса, то это, конечно, Самохин и Токарев… Но что поделаешь, если преступники не пойманы с поличным?

Остается одно: замять это дело и найти другой предлог для того, чтобы выбросить из гимназии парочку-другую заправил, и в первую очередь, конечно, Самохина… Да и от Токарева не мешало бы поскорее избавиться.

«Было б не принимать среди года этого рыженького, — уж не раз упрекал себя Аполлон Августович. — С этими детьми рабочих, машинистов, прачек, кухарок всегда только одни неприятности. И всему виной моя слабость, мое мягкосердие, доброта».

Аполлон Августович искренне думал, что он и в самом деле хороший и добрый.

— Я, — продолжал он, — строго запрещаю вам какие бы то ни было разговоры по поводу церковной кружки. Если у вас есть подозрения на кого-либо из товарищей, сообщите мне лично, а вне стен гимназии, чтобы о кружке — ни звука. Садитесь.

И он, кивнув Швабре, ушел. Швабра посмотрел на класс потемневшими от обиды глазами и сказал:

— Горько… Обидно… Почему не в пятом? Почему не в шестом? Почему непременно все безобразия в нашем, в четвертом классе? Почему?