Первый в списке на похищение

– Что я должен сделать, чтобы оправдать… – Высторобец споткнулся, кадык у него подпрыгнул с сухим бульканьем и тихо сполз вниз, кожа на шее покрылась складками, – чтобы быть вам полезным?

– А вот что, – Белозерцев постучал пальцем по пластмассовому футляру видеокассеты, потом перечеркнул в воздухе выразительным крестом. – Эти граждане – лишние в современном обществе.

– Ка-ак? – щеки у Высторобца сделались серыми, на лбу выступил обильный пот.

– Вот так. Я все сказал. Повторить?

– И-и… ваша жена…

– Я спрашиваю: повторить?

– Не надо, – приходя в себя, произнес Высторобец. – Я к повторам плохо отношусь, Вячеслав Юрьевич. Извините!

– Люблю сообразительных людей, – Белозерцев подумал, не открыть ли бутылку «Варцихе», не налить ли Высторобцу коньяка, чтобы тот немного пришел в себя, потом решил, что не будет тратить на Высторобца напиток. Свое отношение к этому человеку он определил. – Все, можете идти!

Фигура у Высторобца сделалась скорбной, будто у бронзового изваяния, поставленного на чью-то могилу – скульпторы очень любят украшать могилы скорбными, с отрешенными лицами, очень выразительными, огорбатевшими от горя людскими изваяниями; вполне возможно, они считают, что так можно и выразить свои собственные страдания, и прославиться. Сейчас Высторобец, мокрый от пота и волнения, очень напоминал подобное изваяние.

Белозерцев не сдержал невольной усмешки – кривоватой от боли, половинчатой, когда одна половина рта смеется, другая рыдает, незнакомой – Высторобец еще никогда не видел, чтобы шеф так улыбался.

Когда Высторобец ушел, Белозерцев выпил еще коньяка, в очередной раз нехорошо подивился тому, что крепкий напиток не берет его, а вот сердце отреагировало, дало о себе знать, заколотилось неожиданно оглушающе, беспорядочно, отозвалось железным стуком в висках, в затылке и долго не могло успокоиться.

В нем возникло сомнение – не слишком ли жестоко он поступает с женой? Ведь она мать его ребенка, хранительница его очага, его тыл – вернее, была его тылом, – может быть, с ней просто развестись и поставить на этом точку? Он потянулся было к кнопке звонка, чтобы задержать Высторобца, но в следующий миг в нем запалился злой огонь, заполнил все внутри, заставил опять приложиться к бутылке: Ирина заслуживает то, что заслужила. А заслужила она… в общем, останавливать Высторобца он не будет. Каждая женщина должна носить те серьги и те украшения, которые заработала. Своей добродетелью. – у него на лице снова возникла чужая кривоватая улыбка, стянула кожу на щеках – либо… Слово «недобродетель» было слишком мягким, Белозерцев хотел выговорить другое слово, но не смог – что-то удержало его, и вслух он произнес коротко и невыразительно:

– Дрянь!

Конечно, насчет того, чтобы Высторобец звонил ему ночью, Белозерцев перегнул – дома он уже не появится. Не появится до тех пор, пока не выручит Костика. Под этой маркой он должен пока ночевать в офисе, у телефонов. А когда вернется Костик, тогда все и определится… Пока же – увы, пока домой ни шагу, пока он будет жить в офисе, находиться с Ириной под одной крышей он уже не сумеет никогда. Кроме офиса он может ночевать у друзей, у знакомых – у того же Пусечки, например, Пусечка никогда не откажет ему в крове, – жить в гостинице, за городом, на даче, у Вики…

Вспомнив о Вике, Белозерцев размягченно вздохнул: только она одна у него и осталась. Она да Костик – ближе у него уже никого нет.

Он потянулся у трубке, чтобы позвонить Вике, но остановился, холодно и трезво глянул на собственную руку, словно бы это была рука постороннего человека, отдернул пальцы от телефона: а вдруг именно в этот момент ему звонят и наткнутся на частый гудок – тогда все пролетит впустую, Белозерцев задавленно всхлипнул и откинулся на спинку кресла.

Нет ничего мучительнее такого вот ожидания, когда секунды становятся часами, а минуты сутками, время, будто резина, растягивается до абсурдных размеров, высасывает из человека мозг, причиняет боль, заставляет заполошно биться сердце – ползут минуты томительно, изматывают, оглушают, звон в ушах стоит такой, что, того гляди, лопнут барабанные перепонки, под черепной коробкой все сжимается в комок, мозг, набрякший свинцовой тяжестью, становится чужим, яркий солнечный день вот уже столько часов – серый, хмурый, в нем ни одного радостного промелька, все плохо, очень плохо… Так плохо, что хоть побитой собакой вой… Или волком.

Воздух в помещении затхлый, давит на легкие, ноздри забиты пылью, дышать становится все тяжелее и тяжелее. Худо было Белозерцеву.