Пещера Лейхтвейса. Том первый

— И вот, когда я пришел к моей матери и с торжествующим лицом показал ей мой докторский диплом, когда я сказал ей, что отныне ей уж не придется больше трудиться для меня, шить, работать за деньги для других, что я сам буду зарабатывать все, что нужно для нее и для меня, — тогда она взяла меня за руку и подвела к старому, резному комоду, единственной вещи, оставшейся у нас от нашей прежней дорогой обстановки, открыла его и вынула из ящика какие-то старые пожелтевшие бумаги. Это были подложные векселя моего отца. «Сын мой, — произнесла она дрожащим голосом, — настал момент, когда я должна сообщить тебе, какая трудная задача ожидает тебя в жизни. Твой отец некогда опозорил наше имя, а ты обязан восстановить чистоту этого имени. Это ты можешь сделать только в том случае, если вернешь Андреасу Зонненкампу те сто тысяч гульденов, которые мы ему остались должны. Лишь после этого мы будем вправе сжечь эти позорные бумаги и снова гордиться нашим именем». Она посадила меня рядом с собою на диван и рассказала мне о дне моих крестин, стоившем жизни моему отцу. «До сих пор еще я убеждена, — заключила она свое повествование, — что твой отец тогда пал жертвой преступления, что не сам наложил на себя руки, а что его убили другие. Но доказательств у меня нет, да и не найти их теперь. Остается только уплатить те сто тысяч гульденов, которые за нас уплатил этот добрый Андреас Зонненкамп». Я не мог побороть своего волнения и разрыдался. «Сто тысяч гульденов! — воскликнул я. — Да разве возможно мне, начинающему врачу, заработать сто тысяч гульденов?!» «Ты будешь обладать этими деньгами, — ответила моя мать, — если последуешь моему совету. Ты доктор, ты красив и молод и тебе нетрудно будет жениться на богатой девушке. Но ты должен твердо решить вступить в брак только с такой девушкой, которая может принести тебе в приданое не менее ста тысяч гульденов. Возможно, что придет время и твое сердце заговорит, и ты полюбишь чистую, хорошую, но бедную девушку. Тогда ты должен заглушить в себе голос сердца, ты должен побороть свои чувства и должен вспомнить о священном долге своем по отношению к твоему покойному отцу, твоей старухе матери, да и к самому себе. Я и спрашиваю теперь тебя, готов ли ты поклясться мне, что никогда не женишься на бедной девушке, а что будешь стремиться к тому, чтобы богатой женитьбой погасить долги твоего отца?» И я дал эту безрассудную клятву. Да, в ту минуту я продал счастье своей жизни, свое сердце, а вместе с тем и тебя.

Елизавета чувствовала, что Зигрист нервно сжал ее руку, она видела, как глаза его загорелись негодованием при воспоминании о клятве, данной им своей матери. Сама Елизавета не была в состоянии говорить. Она была слишком растрогана и разрыдалась.

Зигрист крепко обнял ее, прижал ее голову к своей груди и тихим, глухим голосом продолжал:

— Когда я познакомился с тобой, Елизавета, я с первого взгляда полюбил тебя. Я хотел подавить в себе это чувство, не показывая тебе его. Но любовь оказалась сильней меня. Как-то моя мать сообщила мне, что нашла подходящую для меня невесту, а именно дочь того самого бухгалтера, который первым узнал о самоубийстве моего отца и показания которого в свое время не оставили сомнения в том, что отец мой наложил на себя руки. После банкротства моего отца этот англичанин, по имени Финеас Фокс, поступил на службу к Андреасу Зонненкампу и, состоя в должности управляющего делами фирмы, заработал крупное состояние. У него была дочь по имени Роза, некрасивая и далеко не симпатичная девушка, презирающая немцев и обожающая только англичан. Но у нее было состояние в сто тысяч гульденов, и я продал себя. Если бы ты только знала, Елизавета, что я выстрадал после того, как ты покинула наш дом. Я был помолвлен с этой англичанкой, а любил тебя, только тебя одну, мою ненаглядную, дорогую Елизавету. Я не мог забыть той минуты, когда ты покоилась на моей груди. Правда, позорное пятно смыто с имени нашей семьи, моя мать имела возможность сжечь подложные векселя, но счастье ее сына разбито навеки.

Зигрист закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок. Елизавета страстно обняла его и прижалась к нему.

— Я буду рыдать с тобой, мой дорогой, — проговорила она. — Твое горе — мое горе. Не только твоя, но и моя жизнь теперь разбита. Твое непонятное по отношению ко мне поведение привело меня на край гибели. Я не сделалась преступницей только благодаря вмешательству одного благородного человека. Не будь его, я теперь была бы погибшей, я совершила бы нечто такое, в чем должна была бы раскаиваться всю жизнь. Никогда больше я не могла бы посмотреть тебе открыто в глаза.

— Кто же этот благородный человек, о котором ты говоришь?

— Разбойник Генрих Антон Лейхтвейс.

— А что же ты собиралась совершить?

— Озлобленная на тебя за мою отвергнутую любовь, я хотела броситься в объятия другого человека, недостойного, но теперь уже понесшего кару за свои преступные замыслы. Этот человек — покойный Бауман.

— Как? Бауман умер?