Пески Марса

Иногда, наоборот, Гибсон принимал неудачи с веселым смирением и менял тему. Он рассказывал о странных литературных джунглях, в которых жил, о мире неведомых, а часто и хищных, животных. Рассказывал он хорошо и ловко низвергал авторитеты. Казалось, он делает это без злого умысла; однако его рассказы о современных знаменитостях неприятно поражали тихого Джимми. Труднее всего было понять, что люди, которых Гибсон так безжалостно потрошил, часто самые близкие его друзья.

И вот в одну из таких мирных бесед Гибсон со вздохом закрыл книгу и сказал:

— Вы никогда не говорили о себе, Джимми. Откуда вы?

— Из Кембриджа. То есть я там родился.

— Я хорошо знал Кембридж лет двадцать назад. А почему вы занялись космонавтикой?

— Ну, я всегда любил науку, а сейчас все увлекаются космосом. Если бы я родился лет на пятьдесят раньше, я бы, наверно, стал летчиком.

— Значит, вас интересует только техническая сторона дела, а не переворот в человеческой мысли, открытие новых планет и тому подобное?

— Конечно, это все интересно, но по-настоящему я люблю только технику. Если бы там, на планетах, ничего не было, я бы все равно хотел туда попасть.

— Что ж, станете одним из тех, кто знает все о немногом. Еще один человек потерян.

— Я рад, что вы считаете это потерей, — сказал Джимми. — А почему вы так интересуетесь наукой?

Гибсон рассмеялся, но ответил чуть раздраженно:

— Для меня наука — средство, а не цель.

Джимми был не совсем в этом уверен, но что-то его удержало от ответа, и Гибсон снова стал расспрашивать, так добродушно и с таким интересом, что Джимми был польщен и заговорил свободно. Ему вдруг стало неважно, что Гибсон, по-видимому, изучает его равнодушно, как биолог, наблюдающий за подопытным животным.

Джимми говорил о детстве и юности, и Гибсон понял, почему этот веселый паренек иногда задумывается и грустит. История была обыкновенная, старая как мир. Мать Джимми умерла, когда он был совсем маленьким, и отец отдал его своей замужней сестре. Тетка была добрая, но Джимми никогда не жил дома, он так и остался чужим для своих кузенов. От отца не было проку, он почти не бывал в Англии и умер, когда Джимми исполнилось десять. Как ни странно, Джимми гораздо лучше помнил мать, хотя она умерла намного раньше.

— Не думаю, что мои родители очень друг друга любили, — сказал Джимми. — Тетя Эллен говорила, там был другой парень, но все лопнуло.

Мама с горя и ухватилась за отца. Я понимаю, нехорошо так говорить, но дело давнишнее.

— Понимаю, — тихо сказал Гибсон; кажется, он действительно понял. — Расскажите мне еще о своей матери.

— Ее папа — мой дедушка — был там профессором. Кажется, она всегда жила в Кембридже и поступила на исторический. Ну, это вам совсем неинтересно.

— Нет, интересно, — сказал Гибсон, и Джимми продолжал.

Можно было догадаться, что тетя Эллен отличалась болтливостью, а Джимми — хорошей памятью.

Это был один из бесчисленных университетских романов, разве что немного посерьезней. На последнем семестре мать Джимми влюбилась в какого-то студента, оба потеряли голову, и все шло прекрасно, только она была немножко старше его. Но вдруг что-то случилось. Студент заболел и уехал.

— Мама так и не опомнилась. В нее как раз был влюблен другой студент, вот она за него и выскочила. Конечно, папу жалко, он ведь про того не знал. Что с вами, мистер Гибсон? Устали?

Гибсон с трудом улыбнулся.

— Так, бывает, — сказал он. — Что-то мне нехорошо. Сейчас пройдет.

Хотел бы он, чтоб это было правдой! Все эти недели он думал, что застрахован надежно от ударов. А от судьбы не ушел. Двадцать лет куда-то исчезли, и он встал лицом к лицу со своим прошлым.

* * *

— Что-то с Мартином неладно, — произнес Бредли. — Может, по Земле стосковался?

— Да, — кивнул Норден, — что-то с ним случилось. Надо бы доктору сказать.

— По-моему, не стоит, — ответил Бредли. — Вряд ли это можно вылечить таблетками. Оставь его в покое, пускай сам справляется.

— Может, ты и прав, — ворчливо сказал Норден. — Надеюсь, он не будет справляться слишком долго.

Гибсон справлялся почти неделю. Когда он узнал, что Джимми — сын Кэтлин Морган, он был ошеломлен. Теперь он немного пришел в себя, и его мучило другое. Он злился, что такая вещь случилась именно с ним — это самым гнусным образом нарушало все законы вероятности. Он ни за что бы не допустил ничего подобного в своих книгах. Но жизнь удивительно безвкусна, ничего тут не поделаешь.

Ребяческое раздражение проходило, сменяясь более глубокой досадой.

И чувства, которые, как он думал, были похоронены под двадцатью годами лихорадочной деятельности, всплывали на поверхность, словно глубоководные чудища, выброшенные взрывом подводной лодки. На Земле он бы увернулся, снова ринулся в толчею; но здесь он оказался в ловушке, и деваться было некуда.