Песнь дружбы

— «Всего тебе хорошего»! С каких это пор она стала так говорить? Никогда она так не говорила — я ведь знаю! Она становится все более непонятной. Герман, тут что-то неладно!

Стоило Антону выпить стаканчик, как он начинал ругать женщин, о которых он был весьма нелестного мнения. Это, мол, змеи, просто змеи! Но его они уж не поймают, он раз и навсегда раскусил их!

Какая женщина стала бы спокойно выслушивать такие вещи? Этого от Бабетты и требовать было невозможно! Она завопила и принялась язвить. «А мужчины? Мужчины — просто вероломные негодяи! Да, да, смеяться тут не над чем!» Антон орал, побагровев от злости, Бабетта, бледная от ярости, визжала, а остальные чуть не лопались со смеху — они уже не впервые наблюдали такую перепалку.

— И все-таки, Бабетта, — сказал Герман, — все-таки мы выпьем за здоровье твоего суженого! Пейте все за здоровье суженого Бабетты!

Бабетта была сконфужена и польщена. Ах, этот Герман! Она уже не молода; кому может понравиться такая старуха! Но она, разумеется, не собирается становиться поперек дороги собственному счастью, и, может быть, в глубине души она все еще питала надежды, несмотря на то, что ее виски уже начали седеть. И она чокнулась.

Но тут Герман заявил, что они должны выпить за здоровье самой Бабетты! Да, за здоровье Бабетты!

— Пейте до дна!

И все закричали:

— Да здравствует наша славная мамаша Бабетта!

Антон, который только что чуть ли не плевал Бабетте в лицо, орал громче всех.

Тут уж Бабетта принялась беспокойно ерзать на стуле, она не решалась даже поднять глаза. Ах ты боже милостивый, ну и Герман! Она совсем растрогалась; ведь она была так чувствительна.

Чудесный вечер! У Ганса, у этого милого, славного Генсхена, оказалась еще одна бутылка водки в запасе.

— У тебя, как видно, целый погреб, Генсхен!

— Да, но только потайной!.

Они смеялись, шутили, рассказывали о своей молодости, — а она была нелегкой. Ах, как безрадостно проходит юность у большинства людей! Антона воспитывали пощечинами — да, пощечинами, а однажды подмастерье изломал об его голову жердину — вот, посмотрите, шрам еще заметен, но от этого башка становится только крепче. Генсхен работал мальчиком при кегельбане, а по утрам разносил хлеб. Рыжий вырос в сиротском доме. Он не знал своих родителей. Карла-кузнеца, когда он был ребенком, заставляли воровать и били, если он ничего не приносил домой. Он воровал дрова, уголь, репу, картошку. Да, такова жизнь, — прожить ее не так-то легко. Но сегодня они смеялись над этим.

Герман, выпивший уже несколько рюмок, был в таком великолепном настроении, в каком они его никогда еще не видали.

— Нам, собственно, не так уж плохо здесь! — воскликнул он, сильно хлопнув Рыжего по плечу. Рыжий, выпятив губы, с наслаждением затянулся трубкой и выставил бороду вперед.

— Да, нам здесь действительно неплохо, Герман! — сказал он.

Герман внезапно поднялся.

— Тише! — рявкнул Антон.

Лицо Германа так и сияло радостью и уверенностью. Его глаза искрились.

Он смотрел на друзей, и на сердце у него становилось тепло. В эти страшные времена рушилось многое: вера, надежда, планы, мечты, идеалы; но одно осталось у них — дружба.

Да, дружба!

И он вдруг заговорил. Это была настоящая речь, ничего подобного с ним вообще никогда не случалось. Им было неплохо здесь, на горе, сказал он, это правда, даже несмотря на то, что они здорово голодали в эту зиму.

Но лучше всех было ему, потому что с ним остались его друзья! Иначе он бы, наверное, испытал одиночество. И, может быть, пал бы духом, кто знает? Но скоро уже самое худшее останется позади. Борн принадлежит им всем, это так, иначе и быть не может! В Борне достаточно земли для них всех. Если они хотят, они могут поселиться на его земле, чтобы им было где приклонить голову. А если кто-нибудь из них вздумает жениться, он может отгородить себе несколько моргенов, обосноваться и заняться своим ремеслом. Он может открыть плотничью мастерскую, садоводство или что захочет, что ему придется по вкусу. Вот как он себе это представляет! Голодать им не придется!

И никакая сила на свете не сможет разлучить их, потому что они ведь друзья! А дружба, пожалуй, — единственная постоянная вещь на свете, может быть даже более постоянная, чем любовь!

Друзья не сводили с его лица удивленных глаз. На мгновение Герман запнулся, затем продолжал: когда-нибудь, быть может через много лет, здесь снова будет построен дом, такой, как раньше, и в нем в один прекрасный день может появиться хозяйка. Он произнес это и гордо вскинул голову. Да, все возможно, но он говорит это лишь так, между прочим; это неважно. Главное, как он уже сказал, — дружба! За нее он хочет выпить, и друзья должны поддержать его тост!

22