Песнь копья

Сказав это, Майрон поднялся в седло и торгаст поскакал, унося своего всадника от земли, но не от её тягот. Тревога навалилась на отрёкшегося волшебника, хотя он и не боялся того, что вскоре могло произойти. В тот миг седовласый видел себя курителем мока[68], который смог преодолеть сие гибельное пристрастие, но вновь очутился в шаге от срыва. И это чувство возбуждало.

Пока чудесный конь скакал в небесах, Майрон Синда предавался воспоминаниям, смотря на прошлую свою жизнь как на чужую. Многие дела остались в его памяти, теперь они выглядели как дела кого-то другого. Добрые и дурные. Но лишь до тех пор, пока сердце не содрогалось от стыда и угрызений совести, а в животе не разрасталось пламя гнева. Это ведь он сделал. Всё это натворил он. Стыд, вина, они жили внутри Майрона как впавшая в спячку болезнь, которая могла пробудиться в любой миг. Особенно страшен был гнев, и лишь один только человек ограждал седовласого от погружения в звериное неистовство, — Обадайя.

Майрон спрятался от остального Валемара и вёл жизнь затворника, насколько был в силах обучая мальчика волшебству. Но кажется, его маленький скит вскоре погибнет, он уже погибал, это было несомненно. Сначала Синда потерял свой Дар, едва не убил ученика, затем в их дом вторглись чужие. Они страждут, их жизни под угрозой, но всё же они чужие… и, наконец, Оби нужен новый учитель. Необходим! Седовласый уже смирился с этим. Он понимал, что мальчику и так не повезло, рыбаки[69] не нашли его в срок, время было упущено, а теперь ещё и всё это. Для истинного учителя невыносима сама мысль, что он мешает ученику раскрыться. Истинный учитель должен защитить ученика… Даже от самого себя.

Всё разливалось на глазах. Вскоре Оби покинет Ладосар и рив уйдёт тоже, куда-нибудь далеко, где его не найдут. А орийки пускай живут, они выносливые, они смогут процвести. Так уж складывалась жизнь, оставалось принять её. И всё же эти перемены причиняли Майрону боль, отчего в животе росло пламя гнева.

Торгаст достиг Безлюдного берега в темноте, и сверху виднелись костры, разложенные подальше от кромки вод. Запах дыма витал в воздухе, гоняемый переменчивым ветром, едва слышно звучали голоса. Майрон повёл волшебного зверя в сторону, спустился вдали от костров и караулов, привязал уздечку к лежавшему среди камней бревну.

Он шёл к лагерю неспешно, наслаждаясь шёпотом Седого моря, потягивал мандрагоровую ракию, которая впитывалась в слизистую рта и пищевода, закипала в желудке. Восхотелось курить, и тогда Майрон оттянул край экстрамерного кармана, бывшего внутри его плаща. В кармане помещался весь Лаухальганда. Ушастый шарик широко зевнул, почувствовав свежий воздух, замяукал.

— Трубку, пожалуйста.

Драгоценность была выплюнута наружу вместе с кисетом. Чаша-пасть наполнилась табаком и вскоре тот сам затлел, ибо в глаза трубки-дракона были вставлены маленькие аловиты. В горле же его имелась овальная пластина из топаза, которая ярко горела жёлтым во время затяжек. Этот свет был виден издалека, и приближение отрёкшегося волшебника заметили.

Один из северян, зевавший в дозоре, не сразу понял, что мигавший огонёк во тьме ему не привиделся.

— Эй, Харальд, — хрипло произнёс он, толкая своего родного брата, — смотри!

— Что?

— Смотри!

— Сиськи Феринии! — поперхнулся Харальд медовухой. — Что это такое?!

— Волшебный огонёк?

— Эй! — рыкнул Харальд, роняя бурдючок и хватаясь за лук. — Назовись именем Вутана!

— Вутан — моё имя! — донеслось из темноты насмешливое.

Дозорные растерялись, но к ним уже шли другие воины, привлечённые шумом, и это вселяло уверенность.

— Не ври!

— Ты попросил назваться именем Вутана, северянин, — ответил голос из темноты, — я и назвался!

— Издевается, Харальд, он издевается над нами!

— Заткнись! Э… Кто ты такой?! Стой, а то стрелу получишь!

Огонёк замер, разгорелся, притух, разгорелся вновь, — словно кто-то дышал. Ветер донёс до стиггманов запах табака и это их воодушевило, ведь призраки и чудовища не курили табак, верно?

— Что за кутерьма, пожри вас всех Гедаш?

Харальд обернулся и задрал голову, потому что рядом с ним теперь стоял сам вождь похода.

— Господин Кнуд! Там кто-то в темноте… курит! И говорит, что он сам Вутан!

Высокий и статный стиггман огладил свою бороду, глядя во мрак, а потом жестом приказал близ стоявшему хирдману передать копьё.

— Сейчас проверим.

Он метнул копьё со всей своей бесподобной удалью, древко свистнуло, пропало, раздался неясный звук, жёлтый огонёк дрогнул, упал и погас. В наступившей тишине все воины, сколько их ни собралось на восточном краю бивака, ждали, прислушивались. Взор Кнудовых ледяных глаз буравил ночь в том месте, где погас огонёк, он не шевелился… пока вдруг резко не схватил щит другого воина и не закрылся им. Копьё выметнулось из тьмы, пробило щит насквозь, едва не рассекло Кнуду ухо и пролетело дальше, угодило в борт одного из драккаров, стоявших на подпорках. Воины загомонили, зазвенел металл, застучали круглые щиты, соединявшиеся в единый ряд, кто-то уже зажигал стрелы, но весь этот шум перекрыл голос извне: