Песнь песней на улице Палермской

Из других виртуозов лишь скрипач Ицхак Перлман[54] имеет доступ к Ольгиным ушным раковинам. Как-то вечером мы наблюдаем за его игрой по Варинькиному телику. Мы с Ольгой всего на несколько лет младше этого еврейского мальчика с пышными черными кудрями, передвигающегося на костылях.

Никто в мире не исполняет Сарасате[55] так, как Ицхак. Alla Zingarese[56]. В детстве мальчик переболел полиомиелитом, вот почему он поднимается на величайшие сцены мира на костылях. Узнав об этом, Ольга еще больше млеет от его музыки.

И вот сестра моя всерьез начинает копить деньги на посещение заметных классических спектаклей сезона. Она занимает очередь ранним утром, чтобы добыть самые дешевые билеты на оперные постановки в Королевском театре, и потом берет меня с собой. На самую что ни на есть галерку.

– Ну, раз уж вы вместе идете… – говорит папа и разрешает нам поехать на трамвае, хотя на улице уже совсем темно.

«Тоска», «Кармен», «Богема», «Норма» и «Кавалер розы». И все это мы слушаем и смотрим, еще не целовавшись с мальчиками.

– А кто в роли юного любовника княгини? У него такой красивый голос, – шепотом комментирую я.

– Да это же брючная роль, Эстер. В брючных ролях всегда выступают женщины, поэтому и кажется, будто поет юноша. Партию «Кавалера роз», Октавиана, исполняет меццо-сопрано… разве ты не слышишь? – отвечает Ольга, хмуря брови.

Брючные роли, дело понятное, Ольгу не привлекают. Напротив, взгляд ее прикован к звезде вечера – сопрано, исполняющей партию княгини. Голос этой певицы, выражающий затаенную тоску, как бы раздвигает стены и крышу Королевского театра. Эх, если б дед мог сидеть здесь рядом с нами… Восемьдесят семь инструментов оркестра заглушаются вибрирующими голосовыми связками длиной всего-то двадцать миллиметров. Даже здесь, на самой верхотуре, послание отдается эхом. «Любовь – это зажигательная бомба, и кончается все тем, что кто-то бросается с крыши или вонзает нож в тех, кого любит». Ольга сидит и беззвучно подпевает. Каждое слово в либретто знает она наизусть.

Я не подпеваю, зато глаза мои улавливают все оттенки цветовой игры. Плащ тенора, синий, точно божественная ночь, канареечные мундиры и кроваво-красное платье дивы. Я впитываю в себя каждый цветовой нюанс, и сладкая боль отдается у меня в груди. Но я уже знаю, как трудно будет выразить эту боль, когда я вернусь домой к своим кистям.

Ибо драма продолжается и на холсте. Скарлатиново-красный главенствует, он не желает слушаться и слишком настойчиво заявляет о себе, так что полуночно-синий напрочь ссорится с ним. Когда же в дело вступает канареечно-желтый, равновесие сил полностью нарушается. Цвета просто-напросто отказываются сливаться, выступать в симфоническом единстве друг с другом.

Если бы люди знали, что художник всякий раз разыгрывает перед ними захватывающую и мучительную трехактную драму. Когда в игру вступает новый цвет, речь заходит о битве не на жизнь, а на смерть. Потому что теперь канареечный представляется отвратительным, а полуночно-синий – слишком темным и вызывающим. Скарлатиново-красный осознает свое высокомерие и бездумные ошибки, но уже слишком поздно. И в наказание он погибает на холсте. Приходится постоянно следить, чтобы все цвета жили на полотне полнокровной жизнью, причем одной доброй волей здесь не обойтись – в ход идут то кнут, то пряник. Далеко не каждый художник обладает для этого достаточным мужеством и самообладанием.

Сестра моя обрела свое призвание. И пока «Мадам Баттерфляй» парит над Амагером, я пытаюсь разобраться в промокших от моих слез эскизах, неудачных красочных композициях, погнутых гвоздях и совершенных в полной прострации действиях.

Как-то я видела репортаж о велогонках. Лидер этапа, постоянно оглядывающийся, чтобы проверить, сильно ли отстали конкуренты, почти никогда не одерживает окончательную победу. Вот Ольга, она никогда не оборачивается.

Я же либо истязаю себя, либо сижу в тени с набросками, что исчезают в жерновах сомнений, как с яблонь облетает цвет. И уже нет ничего само собой разумеющегося в том, чтобы ходить в берете и накидке. Меня снедает жуткое предчувствие, что моя прекрасная мечта стать настоящим художником готова разлететься в прах, даже не начав воплощаться в жизнь. И что первый юный живописец в нашем роду – это вовсе не я.

Второе пришествие

В то Рождество у нас на Палермской улице поселяется новый жилец, причем незваный.

Случилось так, что кто-то оставил щенка грейхаунда возле Варинькиного ипподрома. Пес с номером пять на спине и выпирающими из тела ребрами дрожит от холода. Но бывший хозяин этого доходяги не объявляется, да оно и понятно: кому охота терять лицо и признаваться, что выбросил столько денег на ветер.