Песнь песней Стендаля

Мятеж, поднятый Джиной во имя одного-единственного дорого­го ей существа и освященный нравственной правотой любящей женщины, волей-неволей есть, по Стендалю, и дело граждански значимое, обращенное против угнетателей народа и народу небез­различное. Недаром ей в соратники дан трибун-простолюдин Фер- ранте Палла, который скрывается в лесу и добывает пропита­ние грабежом богатых и знатных, усматривая в отнятом у них — жалованье общества своему слуге, поборнику свободы. Две стра­сти этого бунтаря — любовь к родине и любовь к прекрасной герцогине — сливаются воедино, уживаются в нем так, что взаим­но друг друга усиливают, толкают его на отчаянно смелые дейст­вия. И аристократка Джина совершенно естественно признает это­го плебея равным себе — ведь у него благородные ум и сердце. Молва считает непокорного изгоя помешанным, но кто знает, не за ним ли завтрашний день. Мудрый Моска не исключает: победи в Парме республика, этот итальянский Робин Гуд сделался бы ее жестким правителем. Но сам Ферранте Палла горько вопрошает: «Да как учредить республику, когда нет республиканцев», когда отовсюду дуют ветры исторического ненастья и промораживают, леденят упования на благотворные перемены? Как бы то ни было, пока он оказывает неоценимую помощь Джине, и этим ничуть не отклоняется от своего подвижнического служения народу.

Страсть страстных душ, рожденных для нее, как другие рож­даются для подвига или злодейства, озаренных и испепеленных ее огнем,—прославление счастья такой, отнюдь не безоблачной, любви и есть, собственно, источник поэтичности «Пармской оби­тели», самой поэтичной из книг Стендаля. При случае весьма склонный к трезвому обсуждению происходящего, по преимуще- ству хладнокровно-сдержанный, а нередко и саркастичный, рас­сказчик дает, однако, прорваться своему восхищению всякий раз, когда повествует о мудром безрассудстве пылких сердец, кото­рым неведома душевная дряблость крохоборческого здравомыслия и приспособленчества, о чудном сочетании в них жизнерадост­ности, чистоты, неукротимого напора чувств, мужества, нежности. Отсюда в суховато-точном слоге Стендаля прикровенная, то под­спудная, то выбивающаяся наружу хрупкая, а подчас и плавпо струящаяся музыкальность; отсюда же во многом и само построе­ние книги, где царит романтика захватывающих поворотов судь­бы — неожиданные приключения, круто меняющие жизнь, случай­ные встречи, переодевания в чужое платье, знакомство с лесным отшельником-бунтарем, внезапно вспыхнувшая влюбленность узни­ка и дочери тюремщика, добровольное возвращение в тюрьму, заговор и городской мятеж, а потом — встречи тайком и, соглас­но обету, в полной темноте, похищение ребенка, вереница смер­тей, как в шекспировских трагедиях... Мастерски осуществленный сплав умной аналитики, насмешливо-язвительных зарисовок и на пряженного лиризма, задающего повествовательной ткани ее внут­реннее устройство, и служит причиной неповторимого очарования стендалевской «Пармской обители».

Счастье Фабрицио, подобно счастью Джины, тоже благодать. У порога неволи его душу осеняет то, без чего он так томился,— его переполняет, захлестывает внезапно вспыхнувшая страсть. Он в застенке, ему грозит смерть, во всяком случае, жизнь слома­на — и все это его не волнует. Все мысли — с девушкой, встре­ченной им по дороге в башню-тюрьму; она там, внизу, он должен ее видеть, он должен говорить с ней. Беззаботный юноша —- как и прежде, беззаботен, но иначе,— отныне он по-настоящему обрел себя.