Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера

Ашаяти вместе с остальными некоторое время наблюдала за происходящим с улицы через волосяную сетку на окне, а потом вспомнила, что давно не ела – желудок уже стонал о помощи. Девушка оглянулась и подошла к женщинам, зачем-то переливавшим молоко из кувшинов – туда и обратно. Ашаяти попросила чего-нибудь поесть, выпить, показала жестами процесс поглощения пищи, чавкнула, пожевала, но ее так и не поняли. Ооютские женщины глядели на нее с плохо скрываемыми улыбками и без конца что-то тараторили на своем языке, как будто соревновались в остротах по поводу внешнего вида чужестранки – на Ашаяти были яркие матараджанские штаны из цветастой ткани и сапоги с цветочным орнаментом, сильно перекрикивавшие бледные ооютские одежды из шкур и кожи.

Ашаяти разозлилась и пошла по деревне искать еду, по пути отпинала какую-то странную свинью с хоботом, позаглядывала в ведра и миски у дверей и под окнами, надолго задержалась у дурманящего бидсэха, алкоголя из прокисшего молока каарзымов, прошла мимо мастерской, где два ооюта из бересты делали посуду, повертелась возле сушившихся на открытом лабазе трав и перекувыркнулась, когда напоролась за углом на гадко чадящий дымокур, и, после всех приключений, отыскала курятник. Ашаяти переступила высокий порог, стукнулась о низкий потолок макушкой и кое-как разглядела силуэты перепуганных куриц. Те нерешительно закудахтали. Ашаяти пошарила рукой и спугнула одну, птица развыступалась, и тотчас зашелся криком весь курятник, полетели перья, а мимо лица Ашаяти промелькнул бешеный петух. Домашние птицы Ооюта отличались громадными когтями, тусклыми, хилыми перьями и злобным нравом. Ашаяти впопыхах схватила несколько яиц, отбилась локтем от сердитой наседки и выскочила наружу.

А там на нее сразу кинулся пес – мелкий, ростом до коленей. Шерсть запоздавшего к драке защитника курятника перемята была как борода бывалого забулдыги, комьями висела грязь. Собака, несмотря на смехотворные размеры, разоралась на всю деревню, но тут на нее шикнул кто-то из толпы наблюдавших за музыкантом, и пес сконфужено умолк. Ашаяти злорадно усмехнулась и зашагала обратно к окну. Собака увязалась следом и всё присматривалась непристойным взглядом к ее икрам. Девушка замахнулась на пса ногой, а тот извернулся и укусил ее за пятку. Ашаяти скрипнула, зашипела, выругалась беззвучно, чтобы не привлекать внимания к своему позору, и посмотрела на собаку так свирепо, как получилось. Животное отнеслось к порицанию пренебрежительно, и Ашаяти ничего не оставалось, как с обидой отвернуться к окну. Ветер игрался с наполовину прикрытыми ставнями.

Сардан же всё крутил непонятный самодельный инструмент, пытал его и так, и эдак, водил лезвием ножа по струнам и в центре, и у краев, тер их одновременно металлом и пальцами, дергал струны и ловил их дребезжание единственной в деревне железной ложкой, подкладывал медные пластины – и никакого результата. Только раз, перебирая издаваемые инструментом звуки, он увидел, как рука ребенка вздрогнула, но развить успех не получилось.

Музыкант выпрямился, облизал губы и уставился на инструмент.

– Не получается, – сказал он шаману, примостившемуся на лавке в противоположном углу. – Нужно еще что-то, но я не знаю – что.

Сардан удрученно осмотрел комнату в поисках подсказок и увидел в окне высасывающую куриное яйцо Ашаяти. Та перехватила взгляд, захлебнулась и закашлялась. Сардан задумчиво хмыкнул.

– Вот что, – сказал он шаману, – попросите, пожалуйста, принести немного жира. Я заметил, ооюты едят его не закусывая, поэтому, думаю, где-нибудь сыщется бочонок.

Когда принесли жир, Сардан аккуратно, чтобы не заляпать лишнего, смазал им струны. Потом долго и брезгливо вытирал пальцы, принюхивался, потом вытирал опять и с кислой гримасой принюхивался снова. Наконец, собравшись с силами, он заиграл те звуки, которые уже заставили дрогнуть руку больной.

И вдруг она закричала!

Вопль раздался такой истошный, да так внезапно, что музыкант едва не выронил инструмент. Шаман подскочил на лавке, а в комнату, вскрыв дверь и сорвав над ней полог, ворвались толпой озверелые ооюты и набросились на музыканта, чтобы хоть чуточку его порвать.

– Святые падишахи! – вскричал Сардан. – Устыыр, уймите их отсюда прочь!

Встревоженный не меньше остальных шаман разом пришел в себя и что-то прикрикнул – и народ мигом вынесло наружу. Дверь тихонько закрылась обратно. Устыыр прислонился к стене, сжал изо всех сил кулаки и отвернулся.

Сардан пробурчал что-то, размял пальцы покалеченной руки пальцами здоровой и продолжил игру. Девочка больше не кричала, но стонала, ворочалась и заламывала руки. Музыкант внимательно наблюдал за ней и постепенно приноравливался, менял звуки, ритм, предугадывая богатым опытом то, что произойдет дальше.

Но произошло неожиданное.

Больная села на постели, приподняла веки и посмотрела на музыканта ужасающими черными глазами. Сардан замер, и инструмент замолчал.

Стало тихо. Устыыр чуть дышал на скрипучей лавке, а в окне оцепенела не только Ашаяти, но и всё норовивший подцепить ее за ногу пес.