Песня слов

Главный герой «Козлиной песни», именуемый «неизвестным поэтом», – поэтическая ипостась самого Вагинова; в уста этого героя вложены, наверное, самые сокровенные прозрения Вагинова-поэта. «Поэзия – это особое занятие, – говорит он. – Страшное зрелище и опасное, возьмешь несколько слов, необыкновенно сопоставишь и начнешь над ними ночь сидеть, другую, третью, все над сопоставленными словами думаешь. И замечаешь: протягивается рука смысла из-под одного слова и пожимает руку, появившуюся из-под другого слова, и третье слово руку подает, и поглощает тебя совершенно новый мир, раскрывающийся за словами». Он ищет опьянения – «не как наслаждения, а как средства познания», думает «о необходимости заново образовать мир словом, о нисхождении во ад бессмыслицы, во ад диких и шумов и визгов, для нахождения новой мелодии мира»; «поэт должен быть <…> Орфеем и спуститься во ад, хотя бы искусственный, зачаровать его и вернуться с Эвридикой – искусством <…> и, как Орфей, он обречен обернуться и увидеть, как милый призрак исчезает». «Однажды он почувствовал, что солгали ему – и опьянение и сопоставление слов». Визионерские эксперименты на себе самом, при всей увлекательности, как мы знаем, – не очень-то надежный способ добычи поэзии, к тому же быстро истощает плодородную почву подсознания (так, быть может, исчерпал себя А. Рембо). Угасание ли поэтического дара вызвало потребность осмыслить творческий процесс, или же сам процесс осмысления сделал невозможным дальнейшее стихотворчество, разъяв его на составляющие, так что поэт уподобился той сороконожке из сказки, которая разучилась танцевать?

Так или иначе, Вагинов вложил в руку «неизвестного поэта» пистолет, чтобы тот приставил его к виску и спустил курок. Так было покончено с прекрасными иллюзиями вагиновской юности – не случайно в предисловии автор называет роман «гробиком» двадцати семи годам своей жизни. В финале романа нет отчаяния – напротив, он оставляет впечатление освобождения и полета, торжества высокого искусства. Поэт умер, да здравствует поэт!

Стоит ли говорить о том, как роман был воспринят критикой? Рецензенты, за исключением, пожалуй, одного (И. Сергиевского в «Новом мире»), накинулись на роман с обвинениями в «гробокопательстве» и безнравственности, асоциальности и кастовости, а пуще всего – в отрыве от современности. Все эти ярлыки преследовали писателя и позже, когда с небольшими промежутками вышли в свет «Труды и дни Свистонова» – роман о писателе, который пишет роман о писателе, который пишет роман о писателе… – и «Бамбочада» – может быть, вершина всего, написанного Вагиновым, прекрасная, насмешливая и трогательная история легкомысленного юноши, обреченного на прощание с жизнью.

В эти годы (1929–1931) поэзия, кажется, отходит для Вагинова на второй план, главенствует проза. Ей он отдает все свое время, все силы – а они катастрофически тают: открылся туберкулез (так что тема «Бамбочады» – не плод досужего вымысла). В 1931 г., однако, вышел еще один сборник его стихов, наиболее полный из прижизненных, получивший название «Опыты соединения слов посредством ритма», вышел в том же Издательстве писателей в Ленинграде, что и два последних романа. Там Вагинова любили и, по свидетельству Александры Ивановны, при участии самого автора составили предисловие к сборнику, призванное как-то оградить его от нападок критики. Тем не менее наивно было предполагать, что подобное предисловие может послужить щитом, отражающим критические стрелы. К 1931 году критика обзавелась уже тяжелой артиллерией, с помощью которой ничего не стоило разнести в клочья и щит, и того, кого он загораживал. Вскоре после выхода книги тяжелую артиллерию выкатил ленинградский критик С. Малахов, избравший «Опыты» и их автора основной мишенью своего доклада «Лирика как орудие классовой борьбы», прочитанного на одной из «творческих дискуссий». (Основные положения этого доклада, а также ответ Вагинова, помещенный в отчете о ходе «творческой дискуссии», можно прочитать в Приложении.) Добавить к этому стоит лишь одну деталь: в письме от 20 января 1989 г., отвечая на вопрос автора этих строк о подробностях того заседания, один из старейших ленинградских литераторов А. Г. Островский писал: «С С. Малаховым я познакомился через добрых 15 лет – по его возвращении из ссылки. <…> Но он уже ничего не помнил… кроме массы стихов, которые сохранила его память». Каратель от литературы, тайно влюбленный в творчество своих жертв, – какой характерный тип эпохи!