Пьесы и сценарии

— Милая! Легко было любить в девятнадцатом веке! Жёны декабристов — разве совершили какой-нибудь подвиг? Отделы кадров — вызывали их заполнять анкеты? Им разве надо было скрывать своё замужество, как заразу? — чтобы не выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В коммунальной квартире — их бойкотировали? Во дворе у колонки с водой — шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сёстры — толкали их к трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот восхищения лучшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах. Уезжая в Сибирь в собственных дорогих каретах, они не теряли вместе с московской пропиской несчастные девять квадратных метров своего последнего угла и не задумывались о таких мелочах впереди, как замаранная трудовая книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и чёрного хлеба нет!.. Это красиво сказать — в тайгу! Вы, наверно, ещё очень недолго ждёте!

Её голос готов надорваться. Слёзы наполнили Надины глаза от страстных сравнений соседки.

— Скоро пять лет, как муж в тюрьме, — оправдывается Надя. — Да на фронте…

— Эт-то не считайте! — живо возразила женщина. — На фронте — это не то! Тогда ждать легко! Тогда ждут — все. Тогда можно открыто говорить, читать письма! Но если ждать да ещё скрывать, а??

И остановилась. Она увидела, что Наде этого разъяснять не надо.

Вошёл, наконец, подполковник Климентьев и с ним толстый недоброжелательный старшина. Старшина стал принимать передачи, вскрывая фабричные пачки печенья и ломая пополам каждый домашний пирожок. Надин хворост он тоже ломал, ища запеченную записку, или деньги, или яд. Климентьев же отобрал у всех повестки, записал пришедших в большую книгу, затем по-военному выпрямился и объявил отчётливо:

— Внимание! Порядок известен? Свидание — тридцать минут. Заключённым ничего в руки не передавать. От заключённых ничего не принимать. Запрещается расспрашивать заключённых о работе, о жизни, о распорядке дня. Нарушение этих правил карается уголовным кодексом. Кроме того, с сегодняшнего свидания запрещаются рукопожатия и поцелуи. При нарушении — свидание немедленно прекращается.

Присмиревшие женщины молчали.

— Герасимович Наталья Павловна! — вызвал Климентьев первой.

Соседка Нади встала и, твёрдо стуча по полу фетровыми ботами довоенного выпуска, вышла в коридор.

Лефортово. Следственный кабинет, используемый под свидание.

Узкая комната. В глубине, у обрешеченного окна, — стол следователя, за ним — кресло. Ближе к двери — маленький столик подследственного. Предназначенную ему табуретку перенесли по тот бок столика, а со стороны входа поставили стул для жены. НЕРЖИН встаёт с табуретки и улыбается навстречу жене. Надзиратель — тот отставной гангстер с бычьей шеей — становится сбок столика, перегородил узкую комнату, не даёт им встретиться.

ГЛЕБ: Да дайте, я хоть за руку!

НАДЗИРАТЕЛЬ: Не положено.

Надя с растерянной улыбкой делает знак мужу — не спорить. Старается казаться оживлённой.

НАДЯ: Ну, так поздравляю тебя!

ГЛЕБ: Да, такое совпадение, именно сегодня. Как это внезапно получилось — не понимаю, обычно объявляют заранее.

НАДЯ: Ох, это чудо! Вчера еду в метро — и вдруг вижу, узнаю в лицо вашего подполковника. и решилась подойти. Ведь свидания уже полгода нам не давали…

— …А потому что отказываются посылать вызов по «до востребованию», дайте адрес!

— …Ну да… и я решилась. и он был так любезен… Прямо в метро и назначил на сегодня.

НАДЗИРАТЕЛЬ (обрывая): Об этом не положено!

Надя делает усилие, чтоб не чувствовать над собой давящего присутствия и взгляда надзирателя.

— …Я там принесла тебе погрызть немного, хвороста, знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.

— Глупенькая, и этого не нужно. Всё у нас есть.

— Ну, хворосту-то нет.

Надя расстегнула и распахнула воротник — ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о которой он почему-то молчал, ещё и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет блузки оживил её лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.

Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену — лицо, и горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом — самым важным в свидании — и как бы выдвинулась навстречу ему.

— На тебе кофточка новая. Покажи больше.

— А шубка? — состроила она огорчённую гримаску.

— Что шубка?

— Шубка — новая.

— Да, в самом деле, — понял наконец Глеб. — Шуба-то новая!

Она полусбросила шубку теперь. Он увидел её шею, по-прежнему девически-точёную, неширокие слабые плечи и, под сборками блузки, — грудь, уныло опавшую за эти годы.

И короткая укорная мысль, что у неё своей чередой идут новые наряды, новые знакомства, — при виде этой уныло опавшей груди сменилась жалостью, что скаты серого тюремного воронка раздавили и её жизнь.

— Ты — худенькая, — с состраданием сказал он. — Питайся лучше. Не можешь лучше?

«Я — некрасивая?» — спросили её глаза.

«Ты — всё та же чудная!» — ответили глаза мужа.

(Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но и их нельзя было выговорить при чужом…)