Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

В девять сделали пятнадцатиминутный перерыв, каждый получил ломоть хлеба и стакан сидра. Только теперь Август поздоровался с новым учеником. Подбодрил его и снова принялся мечтать о следующем воскресенье, когда отметит с коллегами свою первую недельную получку. Ханс спросил, что за шестеренку ему велено зачистить, и узнал, что это деталь башенных часов. Август хотел даже показать ему, как оно после должно работать, но первый подмастерье опять взялся за работу, и все быстро разошлись по местам.

Между десятью и одиннадцатью Ханс начал уставать; колени и правая рука немного побаливали. Он переступал с ноги на ногу и старался украдкой расправить члены, но без особого результата. Тогда он на миг отложил напилок и оперся на тиски. Никто не обращал на него внимания. Пока он стоял, переводя дух и слушая пение ремней над головой, его охватило легкое оцепенение, и он на минутку закрыл глаза. Тотчас же у него за спиной вырос мастер:

– Ну, что такое? Уже устал?

– Да, немножко, – признался Ханс.

Подмастерья рассмеялись.

– Ничего, пройдет, – спокойно сказал мастер. – Можешь пока посмотреть, как паяют. Идем!

Ханс с любопытством наблюдал, как происходит пайка. Сперва разогревали паяльник, потом смазывали место пайки паяльной водой, а потом с горячего паяльника, тихонько шипя, капал белый металл.

– Возьми ветошь и хорошенько протри деталь. Паяльная вода – штука едкая, на металле ее оставлять нельзя.

Затем Ханс опять вернулся к тискам, принялся скоблить напилком свою шестеренку. Плечо болело, да и левая рука, нажимавшая на напилок, покраснела и тоже начала болеть.

Около полудня, когда старший подмастерье отложил свой напилок и пошел мыть руки, Ханс отнес мастеру свою работу. Тот бегло взглянул на нее.

– Сойдет, можно так оставить. В ящике под твоими тисками лежит еще одна шестеренка, займешься ею после обеда.

Ханс тоже помыл руки и вышел из мастерской. На обед полагался целый час.

Два торговых ученика, его бывшие школьные товарищи, шагали по улице следом и насмехались над ним.

– Слесарь с земельным экзаменом! – крикнул один.

Ханс ускорил шаги. Он толком не знал, доволен ли, собственно говоря, нет ли; в мастерской ему понравилось, только вот он так устал, так ужасно устал.

А на пороге дома, когда он уже радовался, что сядет и поест, ему вдруг невольно вспомнилась Эмма. Хотя за все утро он ни разу о ней не подумал. Он медленно поднялся к себе в комнату, бросился на кровать и застонал от муки. Хотел заплакать, но глаза остались сухими. И снова безнадежно отдался гложущей тоске. Голова болела от бури чувств, горло больно сжималось от сдавленных рыданий.

Обед был сущей пыткой. Ему пришлось держать ответ перед отцом, рассказывать и терпеть всякие мелкие шуточки, поскольку папенька пребывал в добром расположении духа. Как только отобедали, Ханс выбежал в сад и четверть часа провел там на солнце в полудреме, пока не настала пора возвращаться в мастерскую.

Еще утром на ладонях возникли красные мозоли, теперь они прямо-таки горели, а вечером так вздулись, что он ни к чему не мог прикоснуться, не испытывая боли. А перед окончанием рабочего дня ему вдобавок пришлось под руководством Августа прибрать всю мастерскую.

В субботу стало совсем худо. Ладони жгло огнем, мозоли обернулись большими пузырями. Мастер был в дурном настроении и по малейшему поводу бранился. Август, правда, утешал, что мозоли поболят лишь несколько дней, потом руки огрубеют и перестанут его донимать, но Ханс чувствовал себя смертельно несчастным, весь день косился на часы и безнадежно скоблил свою шестеренку.

Вечером, во время уборки, Август шепотом сообщил, что завтра с несколькими товарищами пойдет в Билах, там они повеселятся на всю катушку, и Ханс непременно должен составить им компанию. Он зайдет за ним в два часа. Ханс согласился, хотя предпочел бы в воскресенье отлежаться дома, он устал и чувствовал себя прескверно. Дома старая Анна дала ему мазь для стертых рук, уже в восемь он лег спать и проснулся поздно, так что пришлось поторопиться, чтобы пойти с отцом в церковь.

За обедом он завел речь об Августе и о том, что хотел бы сегодня погулять с ним. Отец не возражал, даже подарил ему пятьдесят пфеннигов, только велел к ужину быть дома.