Петербургские трущобы

Затем Полиевкт Харлампиевич приступил к подробному и самому обстоятельному обучению — как и что говорить против всех показаний Бероевой; а после этой назидательной лекции поскакал «к матушке ее сиятельству» с уведомлением, что подкуп акушерки с прислугой обошелся якобы в четыре тысячи рублей серебром — просила, дескать, пять, да уторговал тысчонку ради выгод княжеского семейства, и что засим дальнейшее дельце, по неизреченной милости Господа, почти совсем улажено.

XVIII

ЕВРЕЙСКАЯ БЕРЛОГА

В Петербурге нет и не было официально «жидовского квартала»; но с тех пор, как евреям дозволено селиться в столицах, они сами по себе завели нечто в этом роде. Центр еврейского населения в Петербурге — как мы уже говорили гораздо раньше — представляют Подьяческие улицы. Садовая — от Кокушкина переулка до Никольского рынка — и набережная Екатерининского канала, близ Вознесенской церкви.

Затем некоторая часть этого населения уклонилась от своего главного центра и перебросилась за Фонтанку, у Обухова моста, по Обухову же проспекту. Тут, в одном доме, она оселась так прочно, что самое место, в среде знающих людей, получило название «еврейского двора» или «жидовского подворья», подобно тому как под Невской лаврой существует «чухонское подворье» — сборный пункт приезжих чухон и «желтоглазых»[330], откуда, между прочим, можно добывать лучших лошадей-шведок, так как торговля ими составляет специальность «чухонского подворья».

В центре импровизированного квартала есть целые дома, сплошь заселенные одними только евреями; их легко отличить по особенному характеру грязи и запустения: снаружи в окнах — ни штор, ни занавесок, а занавешиваются они от солнца каким-нибудь камзолом или юбкой, от холоду же затыкаются бебехом, то есть подушкой или перинкой детской. На черных лестницах и во дворе под окнами вы почти всегда можете найти в изобилии рыбью шелуху, срезанную кожицу картофеля и лука, которые так и выкидываются куда ни попало.

Узкая, темная и сильно грязная лестница огромного и грязного же дома то зигзагами, то спирально вела на чердак, выше четвертого этажа. По этой лестнице осторожно нащупывала ступени женщина с ребенком на руках, которого она кутала в салоп допотопной конструкции, с длинным капишоном. В настоящее время эти салопы-антики встречаются только у кой-кого из кумушек-сердобольниц с Выборгской стороны да у бедных, заезжих из провинции евреек; но лет пятнадцать тому назад их можно было видеть еще на многих из зажиточных купчих старого склада.

Пройдя в конец по темному чердачному коридору, женщина уткнулась наконец в низенькую дверь и постучалась.

— Кто там? — возвысился резкий, скрипучий, «недовольный» голос женщины, сопровождавшийся плачем и криком ребят да ворчливым тараторством взрослых.

За дверью была слышна возня; казалось, что-то прибирали торопливо на скорую руку, как-то тревожно шмыгали туфлями, хлопнули крышкой сундука и наконец успокоились. Один только детский гам да писк раздавались.

— Да кто же там? — с досадой повторил нетерпеливый женский голос, приближаясь к двери.

— Свои, — откликнулась по-еврейски пришедшая женщина.

— Кто свои? Своих много тут! Назовися!..

— Да я, я — Рахиль! не узнала разве?

— Что ж ты молчишь? давно бы сказала! — возразила хозяйка, отворив ей двери.

— Божья помощь, Божья благодать над вами! — поклонилась пришедшая, не скидывая своего салопа.

— Спасибо, Рахиль… Садись, раздевайся…

Боковая дверь в стене, ведущая в темную и маленькую каморку, чуть-чуть приотворилась, и из нее наполовину высунулась озабоченно-внимательная физиономия мужчины, лет сорока, в порыжелой атласной ермолке и круглых очках на кончике длинного остренького носа.

— Божья помощь! — снова поклонилась пришедшая, приподнявшись с убогого кожаного стула.

— Ты одна? — осторожно спросили круглые очки.

— Одна как перст…

— А никто не шел за тобою сзади?

— Никого не видала.

— Ну, то-то!.. Сара, запри же дверь на крюк! верно, опять позабыла!

Хозяйка досадливо махнула ему рукой — дескать, успокойся, все уже сделано.

Пришедшая спустила с плеч свой салоп, перевела дух от усталости и огляделась.