Петербургский изгнанник. Книга вторая

— Его трактат, переоценка взглядов на живопись и поэзию, — с заметным оживлением сказал Лука Воронин, хорошо знавший труд Лессинга «Лаокоон или о границах живописи и поэзии», который успел прочесть ещё в стенах Российской Академии художеств, будучи её воспитанником.

— Что вы скажете о своих соотечественниках, господин Мерк? — ядовито спросил Радищев.

Доктору Мерку приятно было услышать имена своих соотечественников, но неудобно было в разговоре о них показать, что он очень смутно представляет, чем они всё-таки знамениты.

— Какой сердитый дым, все глаза ел, — вместо ответа на вопрос сказал Карл Генрихович, выхватил большущий носовой платок и стал им размахивать вокруг головы.

Солнце уже давно село. С Илима повеяло прохладой, и, действительно, весь дым от разведённого Степаном костра во дворе теперь потянуло в сторону дома.

— Что ж вы замолчали?

— Ви правильно говориль, Лессинг большой наша гордость, — сказал Мерк и добавил: — Россия не имель такой человек…

Александр Николаевич переглянулся с Лукой Ворониным, и улыбка скользнула по их лицам.

— Верно, господин Мерк, Лессинга у нас нет, но есть Михайло Ломоносов, — с гордостью сказал Радищев, — это исполин русской мысли, краса и гордость русской науки! Он очень ратовал за то, что честь российского народа требует смелее показывать способность и остроту его в науках, что наше отечество может пользоваться собственными силами не токмо в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний. А вы, господин Мерк, толкуете, что природа определила россиянам занимать клочками всё у других народов, вплоть до характера…

Мерк пытался вставить своё замечание, но сразу не нашёл нужных ему слов и продолжал слушать Радищева, который говорил строго и уверенно, как человек, убеждённый в правоте того, что он говорит.

— Нет, занимать не будем по клочкам, не придём на поклон, покорнейше благодарим за приглашение, но ответствуем вам, милости просим к нам пожаловать на выучку, к нашим Ломоносовым…

Доктор Мерк опять хотел возразить, но Радищев жестом попросил выслушать его и не перебивать.

— Запомните, господин Мерк, твёрдый, проницательный и созидательный разум россиян требует только ободрения, ищет выхода, чтобы затмить в науках, художествах и рукоделиях все народы европейские. Они ещё увидят Россию вольною, стоящею во главе цивилизованного мира, Россию живую, обновлённую, Россию сильную и могущественную!

Мерк был подавлен силой этих слов. Глубокое впечатление они произвели и на Луку Воронина, следившего за выразительным и вдохновенным лицом Радищева.

— Настанет избранный день, и русский народ покончит со всем злом, произволом, насилием, падут цари и царства. Над матерью-Россией взойдёт заря свободы и принесёт народу желанное счастье… Россияне ждут её, жаждут насладиться ею и дождутся…

Александр Николаевич сказал всё, что хотел сказать, и теперь ждал возражений со стороны Мерка, но тот молчал.

— Ежели мне доведётся писать картину о гражданине будущих времён, — встав, проговорил Лука Воронин, — я непременно воскрешу в памяти сегодняшний разговор и постараюсь в краски свои вложить силу и пламень, с какой вы, Александр Николаевич, говорили о россиянах и о своём отечестве…

— Спасибо за доброе слово…

На крыльце появилась Елизавета Васильевна и сказала, что стол накрыт.

— Пройдёмте ужинать, — пригласил Александр Николаевич и пропустил гостей вперёд.

9

Доктор Мерк, беспокоясь о быстрейшем отъезде, вёл разговор в земской канцелярии о дощанике и людях, что поплывут в устье Илима. Радищев с Лукой Ворониным прогуливались в это время по берегу и философствовали. Здесь в полдень меньше было гнуса, особенно мошки, слепившей глаза. Свежая струя воздуха от реки не давала ей подниматься, и мошка держалась лишь в траве. Александр Николаевич обратил внимание, что Лука Воронин, прищуря глаза, подолгу рассматривал пни, кривоватость и изгибы деревьев. Художник искал готовые линии, сделанные самой природой и уже выражающие характерные черты той фигуры, которую можно было вырезать из дерева. Радищев не утерпел и спросил Воронина — так ли это. Тот, указав на ничем не выделяющийся пенёк, пояснил:

— Гляньте сюда, из сего пня лучше всего вырезать голову мунгала, закинутую назад. Тут уж правильно дана нужная линия выгнутого затылка и вытянутой шеи с резко проступающим горлом…

Александр Николаевич внимательнее всмотрелся в эти линии, и воображение его подсказало ему то же самое, что оно говорило Луке Воронину.

— А вот из сей части ствола, — указывая на соседнее дерево, продолжал он, — лучше всего вырезать фигуру с характерным, гордым, мужественным, величественным поворотом головы, какой, я представляю, был у Ермака, когда он смотрел на побеждённое Кучумово войско… Из сего чурбака можно вырезать голову молодого Давыда. В нём есть те линии, которые нужны для контура Давыдовой головы…

Лука Воронин присел на пенёк.