Петербургский изгнанник. Книга вторая

— Впрочем, ежели мы внимательны к натуре, — подумав, сказал он, — то в ней мы найдём в зачатии первобытности всю красоту и гармонию линий, изгибов, красок, какую сумели воплотить в творениях Микель Анджело и Леонардо да Винчи…

Александру Николаевичу захотелось обменяться с Лукой Ворониным занимавшими его вопросами о восприятии произведений искусства, о воздействии их на чувства человека. Он рад был, что Лука Воронин заговорил о натуре и восприятии её художником, коснулся того предмета, который волновал и его долгое время. Радищев внимательно слушал Воронина.

— Родником искусства служит натура. Подлинную жизнь я почитаю источником своего вдохновения, — заключил Лука Воронин.

— Всё верно и тонко подмечено, — сказал Радищев. — Но скажите, почему я, несколько раз проходя здесь, не останавливал свой взгляд на предметах, в коих вы усмотрели начало красоты, гармонии линий?

Лука Воронин улыбнулся, готовый ответить Радищеву, но Александр Николаевич предупредил:

— Не потому ведь, что глаз ваш устроен по-иному, а потому, видимо, что ваше понятие о красоте складывается из сравнения разных частей, составляющих целое, а?

— Понятие моё о соразмерности, — подумав, сказал Лука Воронин, — слагается из сравнения частей, которые в отдельности не воспринимаются…

Во взгляде Радищева блеснул довольный огонёк. В словах Воронина он находил подтверждение своей мысли и радовался, что художник правильно понял его вопрос.

— Кирпич, камень, кусок мрамора ещё не имеют формы изящного, но взгляни на храм святого Петра в Риме, на Пантеон и почувствуешь, что соразмерность частей целого делает здание венцом творения. А могла ли быть соразмерность, если бы каждая часть целого не действовала на орган глазной? Нет! И в музыке так. Глюк, Моцарт, Гайдн — слагатели изящных звуков приводят в исступление человеческие души. Могло ли родиться благогласие, спрашиваю я, ежели бы каждый звук не оставлял никакого впечатления? Тонкость человеческого зрения состоит в созерцании соразмерности в естественных образах. Вот к каким мыслям навели вы меня своим разговором о пеньках и чурбанах, — заключил Радищев и искренне довольный рассмеялся своей длинной тираде, которую произнёс «без передышки».

— Не уморил я вас своим рассуждением?

По сосредоточенному лицу Луки Воронина, по складкам, прорезавшим его крутой и большой лоб, Радищев понял, что высказанное им глубоко затронуло художника и взбудоражило в нём новые мысли.

— Верно ль, что мысль ваша, Александр Николаевич, сводится к тому, что тонкость восприятия натуры произвела Аполлона Бельведерского, Венеру Медицейскую, картину Преображения, все памятники живописи и ваяния? — спросил Лука Воронин.

Радищев согласно кивнул головой и, торопясь высказать мысль, продолжал:

— Так и в природе, в жизни, в обществе; целое слагается из частей, понятия наши — из чувствований, чувствования наши — воздействие материи, видимой нами. Так ли я рассуждаю?

Лука Воронин задумчиво сказал:

— Вы, Александр Николаевич, кудесник слова, вдули в него свою жизнь, как я в тот пень, и изложили мне стройное рассуждение о благогласии и соразмерности целого и частей, о понятиях, чувствовании, материи… Признаюсь, не силен я в философических спорах, но беседа с вами была приятной…

10

Уезжали «рисовальщик зверей и птиц» Лука Воронин и натуралист Карл Генрихович Мерк. Встреча с ними, откровенные беседы надолго запомнились Радищеву.

Сама судьба пошла навстречу Александру Николаевичу в илимском уединении, чтобы столкнуть его с участниками Биллингсовой экспедиции, раскрыть перед ним ещё одно важнейшее внутреннее событие, происходящее на самой далёкой окраине государства Российского, и дать возможность узнать о жизни малых народностей, обитающих на Крайнем Севере и Востоке.

В дни пребывания Луки Воронина и доктора Мерка в Илимске, Александр Николаевич почувствовал какое-то душевное облегчение — он вдоволь поговорил с людьми разных взглядов на жизнь, на явления в природе и в обществе, на понимание долга и служения родине. Оба участника Биллингсовой экспедиции были совершенно противоположными друг другу и не потому, что один из них был русский, а другой — немец, Радищев будто вновь ещё раз проверил в беседах с ними свои собственные взгляды, оценку деятельности человека, его отношений к добру и злу, к правде и несправедливости, к народу и к отечеству.

Александр Николаевич словно на крепком оселке ещё более отточил беспокоившие и волновавшие его мысли, убедился, правильно ли сам относился к тем или иным событиям, происходящим внутри России и за её пределами.

К каждому из участников экспедиции у Радищева определилось своё отношение, каждый из них был оценён по заслугам и достоинствам. Александру Николаевичу понравился Лука Воронин своим пытливым и живым умом, своими страстными и прямыми высказываниями, и он не скрывал своих симпатий к нему перед Мерком.

Мысли Луки Воронина всегда были видны Александру Николаевичу, как отражение в чистой ключевой воде. Это был человек с открытой русской душой, горячо любящий своё отечество и свой народ.