Петербургское действо

— Поучили таки Жоржушку!.. радовались вс обыватели.

Это было самое радостное событіе дйства петербургскаго за весь этотъ памятный, дикій, пьяный, но не кровопролитный день… если не считать въ кровь разбитый Жоржинъ носъ.

За то конно-гвардейцы, выпустившіе поневол изъ рукъ свою жертву, тотчасъ бросились во дворецъ принца, и чрезъ два часа въ немъ было все раззорено или разграблено, а перепуганная челядь спаслась въ разсыпную по сосднимъ улицамъ. Только одной маленькой комнаты не могли тронуть солдаты. Въ ней ничего не было дорогого! Но въ ней сидли принцессы почти безъ чувствъ отъ страха, а у дверей ихъ стоялъ добровольнымъ стражемъ отъ расходившихся янычаръ офицеръ Голицынъ. Не явись онъ случайно сюда, то, вроятно, и об принцессы пострадали бы такъ же, какъ Жоржъ, если не хуже….

Во всхъ домахъ столицы было то же движеніе, что и на улиц.

Господа и челядь вызжали, выбгали, ворочались и суетились. Только въ двухъ домахъ на весь городъ было спокойно. Въ дом Воронцова, отца глупой, толстой, ненавистной питерцамъ «Романовны», было тихо. Радоваться домохозяевамъ было нечему, суетиться отъ сборовъ во дворецъ или въ гости, побесдовать на радостяхъ, не приходилось, а народу или солдатамъ шумть въ горницахъ и грабить было тоже нельзя. Съ утра многочисленный караулъ занималъ дворъ, подъздъ и вс двери, по приказанію государыни, во время вспомнившей и опасавшейся здсь народной мести и расправы. Былъ другой домъ, гд было не только тихо, но мертво, хотя караула тутъ ставить было не зачмъ. Ворота на дворъ были затворены, двери главнаго подъзда заперты, ставни нижняго этажа закрыты. Хозяинъ дома хворалъ!… И хворалъ онъ уже седьмой разъ за свою жизнь. Онъ хворалъ при всхъ, какъ законныхъ перемнахъ правительства, такъ равно и при всхъ переворотахъ за все XVIII столтіе. Теперь, какъ и всегда, при всякой повторяющейся болзни, онъ хворалъ еще тяжелй, т. е. боялся и трусилъ боле, чмъ когда-либо… Да и было отчего! Ни одно еще дйство народное не заставало его такъ врасплохъ, такъ внезапно и непостижимо!…

Разумется, это былъ Іоаннъ Іоанновичъ Скабронскій. Старикъ сидлъ въ своемъ кабинет, прислушивался къ шуму на улиц, вздыхалъ, качачалъ головой и думалъ про себя, или же шепталъ тихонько:

— Господи! Да когда же этому конецъ будетъ? Что жъ у насъ вкъ вковъ такъ и будутъ камедь, да скоморошество разыгрываться, чудеса въ ршет представляться!

И умный старикъ, конечно, видлъ ясно и глубоко врилъ, какъ и многіе, что теперешній переворотъ самый беззаконный и отчаянный изъ всхъ, а новое правительство самое ненадежное и самое недолговчное. Онъ помнилъ хорошо, какъ если бы то случилось вчера, переворотъ въ пользу россійской цесаревны. Но тогда свергался младенецъ императоръ и ненавистное иноземное регентство. A здсь свергается внукъ Петровъ и законный монархъ, а провозглашается, — и не правительницей, а самодержицей, чужая женщина, иноземка, нмецкая принцесса. A покуда подростетъ наслдникъ, Павелъ Петровичъ, который теперь младенецъ, что еще придется увидть, что еще будетъ! Дйство за дйствомъ!..

И Іоаннъ Іоанновичъ въ отчаяніи прибавилъ:

— Умирать пора! Хоть и не хочется, а пора! A то хуже въ Сибири умрешь!

Лотхенъ была въ дом и, не смотря на сумятицу въ город не смотря на т удивительныя всти, которыя приносились тайкомъ отлучившимися дворовыми, нмка была все-таки весела. Она не отходила отъ окна, глядла на толпы народа и улыбалась. Но если бы теперь кто-нибудь увидлъ ее, то пожалуй бы не узналъ.

На Лотхенъ было великолпное, сплошь вышитое серебромъ, бархатное платье, а въ ушахъ, на груди, на рукахъ, сіяли брилліанты и разноцвтные камни, въ серьгахъ, браслетахъ, кольцахъ…

Нмка была уже три дня на седьмомъ неб отъ счастья. И не знала бдная хохотунья, что въ людскихъ дома графа Скабронскаго, холопы, испуганные появленіемъ и властью новой «вольной женки» стараго графа, опасаясь за недолговчность барина, опасались за завщаніе, которое онъ сдлалъ въ ихъ пользу. Холопы призадумались! И тотчасъ нашлись двое, самые отчаянные, пообщавшіе всмъ остальнымъ, не нынче-завтра, отдлаться отъ новой барынки, коли не просто дубинкой, такъ ножемъ, коли не во время ея прогулокъ по городу, такъ ночью, въ самыхъ горницахъ ей отведенныхъ…

И бдная хохотунья не чуяла, что обречена на смерть! И на какую смерть?.. Ужасную, мученическую…

XLI

Василекъ промучилась часа четыре и не выдержала… Она ршилась тоже хать, быть около милаго и раздлить его судьбу. Въ город уже говорили, что къ вечеру назначенъ походъ гвардіи на Ораніенбаумъ и что, вроятно, тамъ и произойдетъ сраженіе между голштинскимъ и русскимъ войскомъ.

— Онъ не пожалетъ себя… A если умирать — такъ вмст… ршила Василекъ.

И княжна спокойно все взвсила и обдумала… Она нашла въ шкафу сержантскій мундиръ жениха и надла его… Онъ оказался какъ разъ по ней… Черезъ часъ преображенскій сержантъ слъ въ бричку и тихо, спокойно приказалъ кучеру не жалть лошадей;

— Иванъ, довезутъ-ли они насъ не кормя до Рамбова?