ПГТ

Сговорились мы, и на следующий день ушел я заранее. Ключ под половицей оставил. Не мог я видеть его счастливую рожу. Когда возвращался, она всегда одна была. Веселая, разгоряченная по комнате летала. Целовала меня в щечку – и домой. И так раза три в неделю. Матери врала, что в клубе, в драмкружке, вечера проводит.

А еще через месяц французы те уехали. Ой, как убивалась она. Он честный оказался, предлагал жениться. Но сложно очень. Матери не простили бы. Она – ударница на ферме, а тут дочка вдруг за буржуя-капиталиста выходит. Видано ли? А то, что он работяга простой, никого не волнует.

Месяца через два сижу я дома. Приходит Сонечка – лица на ней нет. Что, говорю, опять за лихо? Отвечает: ребенок у меня будет.

Я опешил сначала, а потом думаю: вот, Федя, твой шанс. Его и ждал. Гляди – не упусти. Говорю ей: Соня, ты знаешь мою к тебе любовь, выходи за меня. Буду ребенку отцом хорошим, обещаю. Она: нет, недостойна я тебя, не хочу твою жизнь ломать. Буду сама со всем эти жить. Будь счастлив. Потом отдала мне фотографию, на фото – ее француз, сзади – надпись. Говорит: схорони, пусть у тебя лежит, сжечь рука не подымается. А дома мать найти может.

И ушла.

– Какие ж бабы дуры, – Федор Иванович в сердцах стукнул кулаком по столу. – "Недостойна", "не хочу жизнь ломать". Это разве жизнь? – и он обвел рукой свое убогое жилище. Потом, чуть успокоившись, продолжил:

– Пока беременная ходила, почесали об нее языки в поселке знатно. Да и когда Кольку родила тоже. Но как ее ни склоняли, ни уговаривали, отца не назвала. А все-то на меня думали. Уважать перестали, на работе здороваться. Сволочь, мол, заделал ребеночка, а не женится. А я не разубеждал никого. Тогда и припивать начал потихоньку.

А потом в Белгород пришлось уехать, за тетей Люсей ходить. А оно и хорошо – от родных мест недалеко, а вроде и далече. Тут меня не знал никто, можно было все заново начинать. Вот, начал, – он снова обвел руками свое жилище. – Только заканчивать пора пришла. Чую, скоро.

И Федор Иванович замолчал. Задумался.

Пришло время задать вопрос, который мучал меня и как исследователя, и как просто Олега Языкова.

– Федор Иваныч, – сказал я, – а фотография осталась?

– Конечно, – ответил Плойкин очнувшись, – куда ж ей деться?

Он тяжело встал, подошел к комоду, достал фотографию и передал мне.

Это было типичное фото конца шестидесятых или начала семидесятых. Черно-белое, пожелтевшее от времени. С фото на меня смотрел Николай Чувичкин, молодой, в костюме и широкой кепке. Это, конечно, был не он, не Николай, но портретное сходство было поразительным.

Я перевернул фотографию. На другой стороне старательным почерком человека, русский языка которому был явно не родной, выведено: "Дорогой Сонечке с любовью. Будь счастлива! 1971". И подпись "Огюст Ренье".

Огюст Ренье. Огюст Ренье… Где я слышал это имя… Огюст Ренье?!

Не может быть. Таких совпадений просто не бывает. Хотя в жизни бывает все.

Я судорожно открыл папку с бумагами и нашел запись нашей первой беседы с олигархом Чувичкиным. Тогда я скурпулезно записал все, что могло касаться дела. Вот оно – Огюст Ренье. Любит Россию, был там в советское время. Вот, в 1971 год. Я набрал в телефоне запрос "огюст ренье франция бизнесмен" и открыл первую же ссылку с фотографией. Ежкин же ты кот…

У меня было ощущение, что я искал золотую жилу, а нашел Атлантиду, где и так все дома из золота. Мне было пьяно-страшно.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Когда я умер

Голова болела сильно. Состояние мое по возвращении Света оценила, как "грустно, девушка". По ее градации это означало, что был я сильно помят. Но встретила она меня как-то странно. Не раздраженно. Я бы сказал, печально. Может, у нее внутри тоже случились какие-то перемены? А, может, повлияло то, что, прежде, чем провалиться в тяжелый сон в поезде, я позвонил ей и крикнул: "Светка, я тебя люблю!" Я давно не говорил ей этого. Возможно даже никогда, но наконец захотелось.

Обратную дорогу я помнил смутно. Последним ярким впечатлением было сердечное прощание с Федором Ивановичем не перроне белгородского вокзала. Мы обнимались так, словно брат провожал брата на смертный бой. Я очень любил тогда этого чужого мне, в сущности, человека. Я боялся его отпустить. Если бы я его отпустил тогда, я бы просто упал.

Странно, как абсолютно чужие люди могут сродниться за короткие часы ничем непримечательного разговора. Скажете, алкоголь, мол? Пьяная иллюзия близости, которая развеется вместе с наступлением похмелья? Да, не без этого. Но алкоголь просто открывает то, что сидит внутри нас, и, если внутри пусто, откуда взяться душевной близости? Алкоголь просто катализирует то, что случилось бы и так: вражду, злобу, зависть. Но и взаимопонимание, и дружбу. Иногда.